Олдос Хаксли - Эти опавшие листья

«Темнота и воздух ароматами пропитан.
Прикоснись к щеке, погладь по волосам.
И нежно я ласкаю пальцами сокровища
Твоей красы, о, Спорус!
Луна сияет спелым яблоком на древе,
И светлячки мерцают в виноградниках
Как звездочки на этом дивном небе,
То загораясь, то вдруг угасая. Непрестанно
Бьет струями вода в фонтанах. Соловьи поют.
Но время убегает прочь, показывая тщету
Любви греховной. От христиан лишь пепел остается.
Их смелые сердца мертвы, сгоревшие в кострах.
И ты, мой милый Спорус, ты и я,
Мы тоже скоро умереть должны. И мы умрем».

«Сквозь смутный христианства свет
Прозрел я неземную яркость глаз твоих,
Увидел бледность красоты твоей,
Расцветшей примулой в ночи.

Бесцветно все во тьме, но можно поклоняться Богу,
Который сам пошел на медленную смерть, чтобы
Не выпало страдать в такой же мере другим,
Кто принял боль вселенскую один в единый день,

Боль человечества всего сошлась тогда
В одном лишь теле и одном печальном сердце.

А желтый мрамор ровен, как воды поверхность,
Из него возводят мне дворец златой, где
Мраморные боги спят, спрятав свою мощь,
Зато разнузданно пируют дщери париев.

И восковые олеандры, и роз бутоны,
И винограда гроздья, и спелый персик —
Вся красота, к которой прикасаюсь и пробую,
Я словно ею становлюсь и сам.

Корабль пошел ко дну, с ним мать моя,
Я сочетался браком и избран был в мужья.
А старый Клавдий, горе-император, почил,
И Сенека истек с ним медленною кровью.

Чудовищем и его жертвой, коварным соблазнителем
И девою невинной, соблазненной; царем царей,
Но и рабом рабов, отважным смельчаком,
Но и позорным трусом, мучаемым страхом…

Актер, о, Спорус, я – актер, и значит,
Все эти роли призван я играть. Принять
Все эти ипостаси. Это лидийский лад?
Но я любил тебя, и сам ты слышал все мои мелодии,

От завыванья голосом до звона меди
И песен флейт, пронзительных до боли,
И криков ужаса, звучавших средь стонов наслажденья.
Изобразить агонию я мог, как никому еще не удавалось.

А песня Фурии? Она в моих устах звучала,
Как в опьянении, как будто зельем
Опоил меня коварный враг,
И девственную кровь я проливал. Такую алую.

Иль детская любовь, коль уж на то пошло.
Она вся в нежности, вся в трепете, в восторге
И доверчивости. Вся влажная и хрупкая —
Возьми ж и уничтожь ее в порыве похоти.

Терзай и рви ее на части. Потом услышишь
Ломкость немоты, постигнешь ты, что тонкий этот плач
И есть та музыка позора, мелодия греха,
Какую не издаст ни барабан, ни флейта.

Христос распят, теперь за всех живет артист.
Он любит, и его любовный мрамор стоит
Высокой чистоты колонной, устремленный в небо,
А его губы, грудь и бедра ничуть не унижает нагота.

Она лишь величава. И не позорный стыд
Любовных содроганий,
Что людям так знаком, он вызывает,
А трепет красоты, родившейся в соитии.

Христос погиб, но ведь Нерон живет
И ваше горе в песни превращает, даруя
Идиотам глаза, способные любить,
И пока песнь звучит, Бог жив в нас».

«Час за часом звезды вершат движенье,
А луна все дальше к ночи обращает щеку.
Ослепшие в сей миг сады здесь помнят,
Что алые цветы блестят на солнце,
И запах роз до боли им знаком.
Хотя сейчас лишь звезды час за часом медлительно
Вращенье совершают, но
Год за годом в таинстве цветенья
Бутоны раскрывают к небу свои всегда ярчайшие
объятья.

И безразличный к звездному мерцанью,
Вдыхая новый аромат недвижно,
Я возлежу на смятых простынях.
Две женщины, с кем я делю постель под небом
звездным,
Хоть их тела еще полны тепла и мягкости любовной,
Но вот дыхание прокисло от вина, спят пьяным
сном со мною рядом».