Георгий Караславов - Дурман

Временами старая забывалась и начинала причитать вслух. Однажды Тошка услышала ее не то стоны, не то молитву, тихонько подошла к постели и стала рядом с больной. Старая опомнилась, приподнялась на локте и уставилась на нее.

— Мама, плохо тебе? — испуганно спросила Тошка.

— Плохо, — с явной досадой призналась старая. — Ну, иди, иди, занимайся своим делом… Пройдет… Огонь у меня, жжет в груди…

— Может, Иван… за доктором сходит, а?

— Поздно уже… Да ничего, авось…

Весь день и всю ночь старая стонала, бредила, молилась. Только через сутки жар немного ослаб, она начала постепенно приходить в себя. „Ох, слава тебе, боже! — вздохнула она облегченно и благодарно. — Еще не конец…“

Мечась в жару, она дала обет Михаилу архангелу, что, если дарует ей еще немного жизни, она пожертвует ему свою большую скатерть с голубой каймой. Она сама ткала ее, когда была еще молодухой, это была ее гордость, она берегла ее как зеницу ока, ни разу в жизни ее не постелила на стол.

Когда высокая температура сжигала ее старое тело, Иван без толку топтался около нее, не зная, чем помочь, что подать. Тошка ловила каждый ее взгляд, предугадывала каждое ее желание: попить водички, растереть больное место, сделать компресс. Старая не противилась ее заботам, но ни разу не обронила слово благодарности, ни разу не взглянула на нее. Тошка видела все это, и горькая обида разрывала ее сердце. „Чем же я так ее озлобила, когда разве в чем перечила?“ — перебирала она в памяти их совместную жизнь в доме мужа. Она помнила все, как сейчас, с первого дня свадьбы, но ответа так и не находила… Почему же она так на нее смотрит?

Почувствовав себя лучше, старая отказалась от их забот. Попыталась даже встать, но Иван ее припугнул:

— Смотри, как бы не было осложнений.

— А может случиться?

— Может, конечно. И тогда вовсе не встанешь, поняла?

— Ох, господи, лечь бы совсем да не встать, — запричитала она жалобно. — Легко умирать тому, у кого все в жизни налажено да устроено. А каково мне-то?

— Лежи, лежи! — ответил ей немного шутливо Иван. — Умереть каждый дурак сумеет, а вот жить — это надо уметь.

И она подчинилась. И не вставала с постели, пока совсем не выздоровела.

Прошло семь месяцев со дня смерти Минчо. Старая лежала в постели и подсчитывала на пальцах. Оставалось еще пять месяцев. Пройдут и они, растают незаметно. Отслужат ему годовщину, потом сноха найдет себе нового мужа и соберет свои манатки. А уйдет из дому, тогда ничего с ней не сделаешь. Вернуться-то она вернется, но только как? Не своим человеком войдет во двор, а чужак-чужаком, чтобы только наступить им на шею и приставить нож к горлу: делиться!

Старая металась в постели, стонала, не в силах справиться со своими мыслями, со своим горем. День сменялся за днем, время шло, а она все чего-то ждала, все собиралась что-то предпринять. Но ни за что не бралась, так и сидела, сложа руки.

„Что ж делать, господи мой боже, — заламывала она руки, — что же мне делать, когда все против меня! Ждешь одно, а выходит совсем другое. Ей бы заболеть, в постель слечь, а ей хоть бы хны. Не ее, а меня болезнь одолела, чуть совсем не кончила, бог спас… Теперь не знаю, что делать, с какого конца подойти, совсем ума лишилась…“

Старая не находила себе места, стала нервной. Ни с того ни с сего ее била дрожь, а то вдруг она начинала метаться из угла в угол, словно что-то потеряла и никак не могла найти. Столкнувшись с Тошкой, она не в силах уже была погасить жуткий огонь, вспыхивающий в глазах, с губ были готовы сорваться грубые, обидные слова. И тогда она не выдерживала, и отравленные стрелы летели в бедную Тошку. Или же вдруг начинала говорить о том, о чем ее не спрашивали, о чем-то совсем постороннем. И все сворачивала на землю, на имущество, с таким трудом нажитое, в таких муках приобретенное. То и дело набрасывалась с бранью на Тошку за то, что она не прибрала на место какую-нибудь лопату или оставила корзину не там, где ей полагалось быть. Два-три раза Иван был свидетелем таких придирок, и сердце его беспокойно сжималось.

„Неужели опять взялась за старое, — встревожился он, — или, может, она давно уже так с ней разговаривает, только мне невдомек…“

Что делать? Пойти и устроить скандал? Не поможет, он знал ее упрямый характер, строптивый нрав, она и слушать его не станет, не только что изменит свое поведение. Разве только припугнуть ее, что по деревне, мол, снова поползли слухи о неладах в доме… Только этого одного она боялась. А то, что Тошка может уйти из дому, как побитая собачонка, ее вовсе не волновало…

И чем больше ярилась старая, тем добрее и внимательнее становился Иван. И не потому, что ему хотелось позлить старуху-мать или перед людьми добряком выставиться, просто он смирился с неизбежностью дележа имущества, все равно, что Минчо вовсе и не умирал. Иногда ему было жаль себя: ведь у него оставался клочок земли, но он только пожимал плечами: что поделаешь, такова жизнь — дальше носа не прыгнешь. Живы будем — не помрем. Да и не вечны законы такой жизни, настанут новые времена, возьмутся люди за ум, и бедняки вздохнут свободно. Не век Ганчовским чужими руками жар загребать!

Понимая все это и сознавая неизбежность сложившегося положения вещей, Иван уже без опаски думал о возможном замужестве Тошки и предстоящем разделе имущества. Домашние заботы и хлопоты, дела общественные отвлекали его от мысли о будущем, о том, как дальше жить. „Мать припишет мне свою долю, — успокаивал он сам себя, когда вспоминал о разделе, — как-нибудь проживем, мне много и не надо…“

Иван решил этой весной раздобыть где-нибудь немного денег, под проценты или ссуду в банке, но покончить с этой болячкой. Дальше откладывать уже было опасно, мать уже в летах, все может случиться. Она и так уже слабела с каждым днем, таяла, как свечка, неровен час, и совсем угаснет. А так проведут раздел имущества, там будет видно, кому сколько отойдет.

И в самом деле, старая совсем стала сдавать. После перенесенной инфлюэнцы еле ноги таскала, все охала да постанывала. Видно, не жилец она больше на этом свете. Руки-ноги дрожат, ложку до рта донести не может.

Иван часто подумывал показать ее врачу. И все откладывал: надо было ехать в город, а стояли еще холода да и с деньгами было туго. Визит к врачу обойдется не меньше сотни, а то и во все полтораста левов. А где такие деньги возьмешь? А к врачу надо, так оставлять нельзя. Она, конечно, упрется, это уже как пить дать, но он и спрашивать не станет ее согласия. Посадит на телегу, хоть бы и силой, и в город. Но, главное, денег раздобыть…

Глядя на ее словно отсутствующее лицо или слыша, как она измывается над невесткой, Иван голову ломал, что с ней такое приключилось. Что за болезнь такая? Ну, если с животом что или там сердце, голова, не так уж страшно, будет лечить, сколько может, но а если с нервами что не так или, может, головой повредилась… Тогда что с ней делать? Эта мысль бросала его в дрожь, и он гнал ее прочь. Но что-то его подталкивало: „Да ты только посмотри на нее! Погляди внимательней!“ И он часами сидел около матери, наблюдая за каждым ее движением. Взгляд у нее был холоден и неподвижен, руки дрожали, движения неуверенные и неловкие. Губы ее беззвучно шевелились, словно она рассказывала что-то, спорила с кем-то, причем так увлекалась, что начинала говорить вслух. До Ивана доходили только обрывки слов, он не мог понять сути.