Георгий Караславов - Дурман

Она снова прильнула к стеклу: ей послышался какой-то крик из кухни. Или только так, почудилось? „Пойти посмотреть, а?“ — подумала, но потом отрицательно покачала головой. Страшно. А вдруг она обо всем догадалась да набросится на нее душить? „Нет, подожду пока! — успокаивала она сама себя, — там видно будет…“ Она вертелась на месте, глаза бегали с одного предмета на другой, как у безумной. „Может, лучше из дома уйти? К сестре a? Нет, так будет хуже. Отравила невестку, скажут, а сама бежать… Нет, нет, лучше дома сидеть, а когда все кончится, вот тогда можно поднять шум, людей созвать, будет волосы на себе рвать, причитать, убиваться, чтобы вся деревня сбежалась!.. Сколько времени прошло, а? Только не вернулись бы Иван с Пете… Нет, рано еще им возвращаться, до обеда еще далеко, а они там пообедают…“

В доме стояла тишина. По двору расхаживали куры, роясь в мусоре, петух прокукарекал, и вдруг хлопнула калитка. Собака залаяла, бросилась к воротам, потом снова вернулась. У старухи все оборвалось внутри. „Ох, только бы не Иван!“ Она была уверена, что он поднимет всех на ноги, бросится спасать невестку, и телегу найдет в город к доктору везти, если еще не поздно… Ну, а если она уже остыла, тогда… Что он скажет, будет молчать или… Последнее время он очень переменился, совсем другой человек стал, она видела. И не удивилась бы, если бы он схватил ее за шиворот и закричал в ярости: „Это ты все натворила, да?“ Старуха похолодела: „Да, он это может теперь, совсем рехнулся…“ И потащит ее в общину. Только он один может догадаться, чьих это рук дело…

Ей стало дурно. Держась руками за раму, она осела вниз. Но вдруг вскинулась, как ошпаренная: ей почудились шаги в кухне.

— Господи, пропала! — застонала старуха, корчась, как от острой боли в животе.

Но в кухне была одна только Тошка. Она высыпала половину пакетика перца в вино, размешала ложкой, постояла немного, глядя в миску, усмехнулась и снова развернула пакетик. „Выпью-ка я весь, не отравлюсь же!“ — подумала она, высыпая в вино остаток. Это лекарство ведь дала ей свекровь. Ей хотелось выздороветь поскорее, чтобы и та была рада, хотелось угодить старой, сделать ей приятное. Поэтому решила выпить все до капельки. „Я ведь тебе говорила, дочка, — одобрит она ее, — от этой инфлюэнцы, от простуды, — это первое лекарство“. — „Но как выпить? На голодный желудок или как? — подумала она, но потом решительно поднесла миску к губам: — Ведь это как лекарство лучше всего не евши принять“.

Вино было холодное, первые глотки так и резанули по горлу. Но от черного перца ее бросило в жар. Она немного передохнула, держа миску в руках, перевела дух и потом выпила все вино до капли. К приятному, резковатому вкусу вина примешивался какой-то особый и едва уловимый привкус. Но Тошка не обратила на это внимания. „Верно, от бочонка привкус, — подумала она и усмехнулась. Ишь ты как согрело вино-то“. Теплая волна медленно разливалась в груди, по всему телу, приятная истома мягко и незаметно смежила веки, ее клонило в сон.

„За что теперь приняться? — пыталась Тошка прогнать дремоту. — Дай-ка сначала посуду вымою, есть немного горячей воды. А эту миску только сполоснуть“. Она наклонилась над котлом с горячей водой, загребла немного, ополоснула миску и отставила в сторону. „Возьму-ка я немного пепла из очага, им хорошо посуду отчищать“, — наклонилась она над очагом и начала там ворошить щипцами. Попыталась взять пепел в пригоршню, но отдернула руку: „Горячий! Надо миской загрести“. Только выпрямилась, как вдруг в глазах потемнело, словно кто ударил по голове. Она замерла и слегка усмехнулась: „Смотри-ка ты, как в голову ударило, это с непривычки. Да и много выпила, целую миску“, обернулась она испуганно. И вдруг ей стало весело: „Напилась, вот сраму-то не оберешься“. А потом устыдилась, но улыбка не сходила с лица, она широко улыбалась: — Только бы мама не вошла… Да не дай бог, Ваня с Пете придут раньше, хорошо бы задержались там подольше, пока голова не пройдет… — Ох, как кружится… может, прилечь бы… Ну, нет, сдаваться не надо… Она постояла немного и шагнула к умывальнику. Вдруг она почувствовала, как засаднило шею, будто кто крапивой хлестнул. В горле пересохло, рот наполнился вязкой слюной. „Это от черного перца, — успокаивала себя Тошка. — Ух, как жжет, проклятый!“ Ей становилось все горячее, все жарче. Огненные струи растекались по жилам, все быстрее, все быстрее, захлестывали по горло. В груди накатила горячая волна, ей стало трудно дышать. „Ах, ты пропасть! — рассердилась на себя Тошка. — Неужто такая уж я слабая!“ Она почувствовала, как по всему телу расползлось полчище черных муравьев, они щекочут, кусаются, не оставляя ее в покое. Она начала чесаться, расстегнула ворот блузки, и ей стало немного легче, даже обдало холодом. Но только на мгновение. Шея снова запылала, огненное кольцо сжало горло, во рту совсем пересохло. „Ох, только бы не упасть! — с испугом подумала она. — А, может, лучше прилечь, пока не поздно…“ Она постояла, слегка покачиваясь, но снова рассердилась на себя: „Да что же это я?! И вина-то совсем немного…“ И шагнула к очагу, подкинуть хворост в огонь, фасоль вроде остывать начала. Но вдруг ее качнуло в сторону, она еле удержалась на ногах. „Господи, да что это со мной такое… Верно, не привычная я к вину, но все-таки…“ Раскинув руки, как аистенок, который учится летать, она сделала еще один шаг. Потом оперлась о стену и прикрыла глаза. Что-то с ней происходило, но она все еще надеялась, что скоро пройдет. Но когда она снова открыла глаза, пламя в очаге ей показалось странно искривленным… Обернулась к окошку — ограда напротив тоже покосилась и местами рухнула. Тошка провела ладонью по глазам. Может, это так ей просто показалось, потому что стекло кривое. Но нет, оконная рама тоже искривилась. Она снова прислонилась к стене и пощупала лоб. Странно! Лоб у нее пылал, но ощущение было такое, словно она касалась его чужими пальцами. „Рука затекла“, — подумала она. Но и вторая рука тоже повисла плетью. Ей стало душно, шею сжимал невидимый обруч. Она опять дернула блузку за ворот, резко щелкнули две кнопки. Что с ней такое? Она расслабилась и стала прислушиваться: послышались чьи-то голоса. Кто это пришел? Да, это голос тетки Гелы. Зачем она пришла? Что ей надо? Тошка попыталась взять себя в руки. „Нет, это мне показалось!“ — успокоилась она. Страшно хотелось пить. В горле все пересохло, слюны не было, нет была, но она словно впитывалась в сухой песок. Тошка, шатаясь, бросилась к медному котлу с водой и начала жадно пить. Но жажда не проходила. Горло палило огнем, во рту появился противный вкус, она корчилась от спазмов в желудке. С трудом подползла она к очагу и наклонилась. Тошнота подкатила к горлу. „Ох, только бы вырвало, авось полегчает“, — сообразила Тошка и поползла в полутемный угол, где стояло помойное ведро. Она добралась до него, наклонилась, упираясь руками, но удержаться не смогла. Снова накатила дурнота, голова гудела, как котел, ноги дрожали. Ей казалось, что у нее все чужое: и руки, и ноги, и голова, каждая частичка тела. Она прилегла поудобнее, немного полежала, и, кажется, ее немного отпустило. Но подняться уже не было сил. Она только перевернулась на спину. Взгляд ее задержался на двух черных балках потолка, только они тоже были кривые, изломанные, распавшиеся на две. Сколько времени прошло после того, как она выпила вина? Она пыталась вспомнить, — но мысль отскакивала от головы, как резиновый мячик. Ей казалось, что, если протянуть руку, можно его схватить. Всплыло в сознании, что фасоль подгорела, и кто-то подступает к ней с бранью. Кто это шел к ней браниться и ругаться. Она не могла понять. В кухню кто-то вошел, она слышала шаги. Пете! Как это она не заметила, что он открыл дверь. Она повернула голову и оцепенела от ужаса: потолочные балки вот-вот готовы были рухнуть. „Это я их сломала!“ — пронеслось у нее в голове, она из последних сил подняла руки, защищаясь от удара. Послышался чей-то голос. Голос Ивана. Сейчас он ее схватит и вышвырнет из дома. Вот он! Дверь тихонько приоткрылась, на пороге показалась одна нога, потом вторая. Вошел Минчо. Тошка облегченно вздохнула. Только он один не будет ее ругать. Она снова повернулась на бок, казалось, какие-то новые силы влились в ее тело. Все кружилось у нее перед глазами, искривленное, разбитое на куски, но это ее не удивило: так должно было быть. Но Минчо остановился на пороге и словно не смел войти. Точно так он стоял у дверей, когда она родила Пете. Но теперь она одна в кухне, почему же он не входит?