Кнут Гамсун - Плоды земли

– Кого? – спросила Ингер.

– Да Элесеуса.

– В Брейдаблик? – спросила Ингер. – И не думай!

Дело в том, что она уже обсудила этот план с Элесеусом, а узнала его от Сиверта, который не вытерпел и проболтался. Впрочем, с какой стати Сиверту было умалчивать про этот план, отец-то, поди, и сообщил его лишь затем, чтобы иметь возможность его обсудить. Не первый раз он использовал Сиверта как посредника. И что же ответил Элесеус? То же, что и раньше, то же, что писал в своих письмах из города: «Нет, я не хочу забрасывать науку и снова превращаться в ничтожество!» Вот что он ответил. Мать стала приводить ему разные разумные доводы, но Элесеус на все отвечал отказом, объяснив, что у него другие жизненные планы. У молодого сердца свои тайны, вероятно, после того, что случилось, ему казалось невозможным стать соседом Барбру. Кто его знает. С видом превосходства он возражал матери: он может получить в городе место получше того, что у него было, может поступить в конторщики к амтману или в помощники к судье, а там, глядишь, еще пойдет и выше, через несколько лет он, может статься, сделается ленсманом, или смотрителем маяка, или устроится на службу в таможню. Перед ученым человеком открывается много возможностей.

Как бы то ни было, ему удалось убедить мать, увлечь ее своими планами, да она и сама еще не очень твердо стояла на ногах, внешний мир до сих пор имел над нею большую власть. Зимой она еще время от времени читала тот замечательный молитвенник, который ей подарили при выходе из тюрьмы в Тронхейме, – но теперь-то! Неужто Элесеус и вправду может стать ленсманом?

– А почему бы и нет, – ответил Элесеус. – Кто такой Хейердал, как не самый обыкновенный старик канцелярист из конторы амтмана?

Огромные перспективы. Мать была готова упрашивать Элесеуса не менять жизнь, не губить себя. Что такому человеку делать в эдакой глуши!

Но почему же тогда Элесеус вдруг вздумал так усердно работать на отцовской земле? Бог весть, может, у него и были кой-какие задние мысли. Наверное, примешивалось и чувство мужичьей чести, не хотелось отставать от других; да и не мешало подружиться с отцом на случай отъезда из дома; по правде сказать, у него остались в городе кое-какие должишки и хорошо бы их заплатить, это откроет ему новый большой кредит. Дело-то шло не о какой-нибудь сотне крон, а кое о чем посущественнее.

Элесеус был далеко не глуп, наоборот, по-своему он был довольно хитрый. Он видел, как приехал отец, и отлично знал, что в эту минуту он сидит в горнице у окошка и смотрит на поляну. И если Элесеус как раз сейчас приналяжет на работу, то скорей всего выгадает, а уж повредить это никому не повредит.

Была в Элесеусе какая-то червоточина – какая-то вздорность и затаенное лукавство; не то что он был злой, но чуть сумасбродный. Распустился, что ли, за последние годы на свободе? Что могла теперь сделать для него мать? Одно-единственное – оказать ему поддержку. Могла дать увлечь себя сыновними видами на блестящее будущее и замолвить за него словечко отцу, это она вполне могла.

Но Исаака в конце концов рассердило ее нежелание поддержать его, ведь план насчет Брейдаблика, по его мнению, был вовсе не так плох. Нынче, по дороге домой, он даже остановил лошадь и наспех осмотрел заброшенный участок: в хороших руках из него мог получиться толк.

– Почему же мне об этом не думать? – спросил он Ингер. – Мне жалко Элесеуса, я хочу помочь ему устроиться.

– Коли тебе жалко Элесеуса, так не поминай больше про Брейдаблик! – ответила она.

– Вон ты как!

– Да, потому что в голове у него мыслей побольше, чем у нас с тобой.

Исаак и сам не вполне уверен в своей правоте и потому говорить решительно и твердо не может; но его злит, что он так неосторожно выдал свой план, оттого и не хочет теперь от него отступиться.

– Он сделает так, как я хочу! – заявляет вдруг он. И угрожающе возвышает голос, на случай если Ингер не расслышала: – Да смотри, сколько твоей душе угодно, на меня, но больше я ничего не скажу. Там школа, сам участок находится в самой середке округа, и все такое, и какие это у него мысли в голове? С таким сыном, как он, того и гляди, помрешь с голоду, по-твоему, это лучше? И вот я спрашиваю, как это получилось, что моя собственная плоть и кровь может пойти против… против моей собственной плоти и крови?

Исаак умолк. Он понимал, что чем больше говорит, тем меньше это помогает делу. Он хотел было переменить праздничное платье, в каком ездил в село, но раздумал и остался в чем был – какая от того польза?

– Попробуй поговори с Элесеусом, – сказал он.

Ингер ответила:

– Лучше сам поговори. Меня он не послушает.

Ну конечно, Исаак – всему голова, он и сам это знает, пусть только Элесеус попробует пикнуть! Но, опасаясь, быть может, поражения, Исаак уклончиво говорит:

– Конечно, могу, могу и сам поговорить. Но, кроме этих дел, мне ведь приходится и о многом другом думать.

– Вот как? – изумленно спрашивает Ингер.

Исаак снова уходит, правда, недалеко, в самый конец своего участка, но, во всяком случае, уходит. Он скрывает какой-то секрет, он хочет спрятаться. А дело вот в чем: он ведь привез из села и третью новость, она куда важнее всех остальных, неизмеримо важнее, он спрятал ее на опушке леса. Вот она стоит, закутанная в мешковину и бумагу, он раскутывает ее, оказывается, это большая машина. Красная с синим, чудесная, с множеством зубцов и ножей, с рукоятками, колесиками, винтами, – косилка. Разумеется, и новая лошадь не случайно приведена именно сегодня – ради косилки.

Он стоит и с невероятным напряжением припоминает с начала и до конца описание, которое ему прочитал торговец; укрепляет в одном месте стальную пружину, в другом подвигает шкворень, потом смазывает каждое колесцо, каждое отверстие, тщательно осматривает весь механизм. Никогда прежде не доводилось Исааку переживать такую минуту. Взять в руки перо и написать на документе свою фамилию – это тоже большой риск, это тоже непросто. Все равно что подогнать множество кривых ножей у бороны для обработки целины. Или установить большую циркулярную пилу на лесопилке так, чтобы она проходила точка в точку по центру, не отклоняясь ни на запад, ни на восток, и не отскочила, чего доброго, к потолку! Но косилка – этакая махина из стальных прутьев, и крюков, и всяких приспособлений, и сотен винтов, – да швейная машина Ингер против нее сущая пустяковина!

И вот Исаак сам впрягается в косилку и пробует машину. Вот она, великая минута. Потому-то он и решил остаться один на один с машиной и сам выступить в роли лошади. Вдруг машину плохо собрали и она не станет работать, с треском развалившись на куски! Но этого не случилось, машина стала резать траву. Да и как же иначе, Исаак проторчал здесь не один час, изучая ее. Вон уже и солнце закатилось. Он снова впрягается в косилку, и снова машина режет траву. Попробовала бы не резать, этого еще не хватало!