Филип Рот - Призрак писателя

— Подарок, — объяснил он. — Я думал, они еще в коробке.

Он отнес два бокала на кухню — смыть пыль, которая, похоже, копилась на них со времен Наполеона, имя которого значилось на закупоренной бутылке. А потом решил заодно помыть и четыре остальных бокала из набора и убрать их обратно, и только после этого вернулся ко мне — веселиться у камина.

Немногим позже — минут через двадцать после того, как он отказался хоть как-то реагировать на мольбы заменить ее Эми Беллет, — стало слышно, как Хоуп возится на кухне, моет посуду, которую мы с Лоноффом молча убрали со стола, когда она нас покинула. По-видимому, из их спальни она спустилась по задней лестнице — наверное, чтобы не мешать нашей беседе.

Помогая ему убирать посуду, я не знал, что делать с разбитым бокалом и блюдцем: его она случайно смахнула на пол, когда выскочила из-за стола. Будучи тут в амплуа инженю, я, очевидно, должен был избавить дородного человека в костюме от необходимости наклоняться, тем более что это был Э. И. Лонофф; с другой стороны, я все еще пытался делать вид, будто ничему кошмарному свидетелем не был. Чтобы не придавать этой истерической выходке слишком большого значения, он, наверное, даже предпочел бы, чтобы осколки остались там же и Хоуп потом убрала их сама — если прежде не наложит на себя руки в спальне.

Но пока мои представления о нравственных тонкостях и моя юношеская трусость боролись с моей наивностью, Лонофф, покряхтывая от натуги, смел осколки на совок и выудил блюдце из-под стола. Оно раскололось ровно пополам, и, осмотрев края, он сказал:

— Она может его склеить.

В кухне он положил блюдце ей на починку на длинный деревянный стол под окном, где в горшках росла розовая и белая герань. Кухня была светлая и приятная, чуть веселее и живее остальных комнат. Кроме герани, буйно цветущей даже зимой, в кувшинах, вазах и разномастных бутылках стояли травы и сухие цветы. Яркие застекленные полки выглядели мило и уютно, все продукты были безукоризненных марок: тунца «Бамбл би» хватило бы семье эскимосов в иглу, чтобы продержаться до весны, а банки с помидорами, бобами, грушами, дикими яблоками и так далее, похоже, Хоуп заготовила сама. Кастрюли и сковородки — дно каждой сияло начищенной медью — висели рядами около плиты, а на стене за обеденным столом было с полдюжины картинок в простых деревянных рамах: это оказались короткие стихотворения о природе с инициалами «X. Л.», переписанные изящным почерком и украшенные акварельными рисунками. Это действительно был штаб женщины, которая, держась тихо и скромно, могла склеить что угодно и сделать что угодно, вот только не могла придумать, как сделать мужа счастливым.

Мы говорили о литературе, и я был на седьмом небе, а также весь в поту — от внимания, которым он меня окружил. Каждую новую для меня книгу он наверняка давным-давно проработал с карандашом, однако он подчеркнуто интересовался моими соображениями, а не своими. Купаясь в его сосредоточенном на мне внимании, я выдавал одно незрелое наблюдение за другим, а потом, опираясь на каждый его вздох, на каждую гримасу, истолковывал то, что было лишь легким приступом несварения после ужина, как его оценку моего вкуса и ума. Я хоть и беспокоился, что слишком уж стараюсь рассуждать как глубокий мыслитель — к ним он не был расположен, — но не мог остановиться, находясь теперь под чарами не только человека, перед чьими достижениями я преклонялся, но и тепла пылающих поленьев, бокала с бренди в моей руке (но еще не самого бренди) и снега, тяжело падавшего за окнами с широкими подоконниками в подушках, — прекрасного и таинственного. Были и завораживающие имена великих писателей — их я произносил с придыханием, раскладывая у его ног свои кросс-культурные сравнения и новоиспеченный эклектичный энтузиазм; Цукерман с Лоноффом обсуждает Кафку — я не мог этого до конца осознать, тем более переварить. А был еще тост, произнесенный им за ужином. Стоило мне его вспомнить, и меня бросало в жар. Я клялся себе, что до конца жизни буду бороться за то, чтобы стать достойным его. Не поэтому ли он, мой новый безжалостный властелин, его произнес?

— Я только что дочитал Исаака Бабеля, — сказал я ему.

Он выслушал это безучастно.

— Я вот подумал, просто из интереса, не он ли недостающее звено? Эти рассказы — они соединяют вас, надеюсь, вы не возражаете, что я коснусь и ваших произведений…

Он сложил руки на животе и так их там и оставил, и этого жеста было достаточно, чтобы я сказал:

— Извините.

— Продолжайте. Соединяют с Бабелем. Как?

— Ну, «соединяют», конечно, не совсем точное слово. Как и «влияние». Я имею в виду фамильное сходство. Как я это вижу, получается, будто вы — один американский кузен Бабеля, а Феликс Абра-ванель — второй. Вы — через «Иисусов грех» и кое-что из «Конармии», через ироничные мечтания и прямолинейное изложение, и, разумеется, через само сочинительство. Вы понимаете, о чем я? В одном из его военных рассказов есть фраза: «Ворошилов расчесывал маузером гриву своей лошади». Так вот, вы именно это и делаете — в каждой строчке изумительная картинка. Бабель говорил, что, если когда-нибудь напишет автобиографию, назовет ее «История одного прилагательного». Если вообразить, что вы пишете автобиографию — если такое можно хотя бы вообразить, — вы бы тоже выбрали такое название. Или нет?

— А Абраванель?

— А Абраванель — это Беня Крик и одесские воровские шайки: лихость, бандиты, все эти невероятные характеры. Он не то чтобы сочувствует злодеям — этого в Бабеле тоже нет. Это о трепете, с которым на них смотрят. Даже трясясь от ужаса, но все равно с трепетом. Глубоко мыслящие евреи, немного возбуждающиеся при неталмудическом звуке хрустящих костей. Чуткие еврейские мудрецы, как говорит Бабель, которые хотят лазать по деревьям.

— «В детстве я вел жизнь мудреца, выросши — стал лазать по деревьям».

— Да-да, именно эта фраза! — Я хоть и ожидал чего-то подобного, был впечатлен. И продолжил: — Возьмем «Хорошо ошпарить» Абраванеля. Кинобонзы, профсоюзные бонзы, бонзы рэкета, женщины — бонзы просто за размер бюста, даже опустившиеся бродяги, которые некогда были бонзами, они — бонзы среди опустившихся. Это бабелевское — его завораживают преуспевшие евреи, наглые казаки, все, кто живет по-своему. Воля как главная идея. Но только Бабель не выставляет себя таким положительным и важным. Он видит все по-другому. Он — Абраванель, из которого отжали поглощенность собой. А если отжать ее как следует, в конце концов получается Лонофф.

— А что насчет вас?

— Насчет меня?

— Да. Вы не закончили. Вы сам разве не американский кузен из бабелевского клана? Кто в этом всем Цукерман?

— Да никто. У меня напечатано только те четыре рассказа, которые я вам посылал. Я не имею отношения ни к кому. Мне кажется, я пока что в той точке, когда и моего отношения к моей собственной работе практически нет.