Филип Рот - Призрак писателя

Мне никак не хотелось вызывать такси еще и из-за Эми Беллет. Я надеялся — вопреки здравому смыслу, — что, вернувшись с ужина с библиотекарем университета, она предложит отвезти меня в метель к автобусу. Раньше, когда Лонофф отмерял нам бренди, сосредоточившись, словно бармен, наловчившийся в Лос-Аламосе разливать из литровой бутылки всем поровну, я спросил, куда она отправилась. У меня не хватило духу расспрашивать о ее статусе перемещенного лица. Но за столом, когда он сказал, что она прибыла в «Афину» как беженка, я вспомнил о «голодающих детях из Европы» — о них мы в сытом Нью-Джерси много слышали в детстве. Если Эми была одной из них, возможно, этим объяснялось то, что мне казалось в ней задавленным и не до конца развившимся, несмотря на ее поразительную зрелость и строгую красоту. Не могла ли, думал я, темноволосая девушка-беженка со странной фамилией Беллет оказаться еврейкой, не пережила ли она в Европе чего-то страшнее, чем голод?

— Да, — сказал Лонофф, — пожалуй, вам лучше вызвать такси.

Я нехотя поднялся.

— Или, если хотите, — продолжил он, — можете остаться и переночевать в кабинете.

— Нет, думаю, мне надо ехать, — сказал я, проклиная свое воспитание: меня учили не жадничать и не брать добавку. Насколько было бы лучше, если бы я вырос в трущобах! Только вот как бы я из трущоб попал сюда?

— Как вам будет угодно, — сказал Лонофф.

— Я бы не хотел доставлять беспокойство вашей жене.

— Думаю, ее больше обеспокоит, если вы уедете. Она может счесть, что она тому причиной. Наверняка сочтет.

Я сделал вид, будто ужинал сегодня на Луне.

— Но почему?

— Садитесь. Останьтесь завтракать, Натан.

— Пожалуй, не стоит. Не надо.

— Вы знаете, кто такой Джимми Дуранте [12] Джеймс Фрэнсис Джимми Дуранте (1893–1980) — американский певец, пианист, комик и актер. ?

— Конечно.

— Вы знаете старый номер Дуранте «У вас так бывает — чувствуешь, что хочешь уйти, и чувствуешь, что хочешь остаться»?

— Да.

— Садитесь.

Я сел — как мне было угодно, пользуясь его выражением.

— К тому же, — добавил он, — если вы сейчас уедете, ваш коньяк останется недопитым.

— Если я уеду, и ваш коньяк останется недопитым.

— Что ж, еврей, которому удалось выбраться, окончательно все равно не выбрался. — Он улыбнулся мне. — Вы вовсе не должны его допивать только потому, что остаетесь. Это не обязательно.

— Нет-нет, я хочу допить! — И я сделал самый большой глоток за вечер.

Он, приветственно подняв бокал, последовал моему примеру.

— Хоуп будет рада, — сказал он. — Она скучает по людям. Скучает по детям и их друзьям. Она училась в художественной школе в Бостоне — до того, как я привез ее сюда, где до ближайшей железнодорожной станции шестнадцать верст. Манхэттен нагонял на нее ужас, но Бостон — ее Москва, она хоть завтра туда готова переехать. Она думает, мне понравилось бы в Кеймбридже. Но я бы легко обошелся без этих званых ужинов. Да я лучше с лошадью побеседую.

— У вас есть лошадь?

— Нет.

Как я любил его! Да, этого человека без иллюзий я любил, именно любил, никак не меньше: любил за его прямоту, щепетильность, строгость, отстраненность; любил за то, как он беспрестанно пытается отринуть свое детское, самодовольное, ненасытное «я»; любил за упрямство художника и за недоверие к почти всему остальному; любил за подспудное обаяние, которое только что промелькнуло. Да, Лоноффу было достаточно сказать, что у него даже лошади нет — не может и с ней поговорить, и почему-то это все и решило — высвободило из меня сыновью и в то же время девичью любовь к человеку исключительно добродетельному и многого достигшему, который понимает жизнь, понимает сына и может его поддержать.

Здесь мне следует упомянуть, что тремя годами раньше, проведя несколько часов в обществе Феликса Абраванеля, я был потрясен не меньше. Если я не пал тотчас к его ногам, то только потому, что даже старшекурсник, так преклоняющийся перед писателями, как я, был в состоянии понять, что в случае Абраванеля столь безграничное обожание — во всяком случае, со стороны юного почитателя — обречено остаться без отклика. Пыл его книг, сочиненных среди солнечного покоя его калифорнийского каньона и кипящих безудержной и агрессивной невинностью, казалось, имеет мало что общего с самим автором, когда тот непринужденно вышел в падший мир, по поводу которого так пылко выступал в недрах своего каньона. Собственно говоря, писатель, находящий неотразимыми всех роковых и сомнительных личностей, в том числе прохиндеев обоих полов, топчущих сердца его оптимистичных и только-только входящих в жизнь героев; автор, который мог отыскать магнетическую суть в самом лицемерном карьеристе и помочь ему открыть собственным ярким языком глубины его вероломной души; писатель, настолько поглощенный «великим разладом человечества», что каждый абзац его текстов сам по себе был маленьким романом, каждая страница так же плотно, как у Диккенса или Достоевского, изобиловала последними известиями о маниях, искушениях, страстях, грезах, людьми, пылающими от чувств, — так вот, во плоти он производил впечатление человека, просто вышедшего пообедать.

Но это вовсе не подразумевает, что Феликсу Абраванелю недоставало обаяния. Напротив, обаяние его было как ров, причем такой необъятный, что за ним не разглядеть ту здоровенную штуку с башенками и контрфорсами, для защиты которой его вырыли. Даже подъемный мост было не найти. Он был как сама Калифорния, куда можно попасть только на самолете. Во время его публичной лекции было несколько моментов — это происходило в Чикаго, в мой последний год там, — когда Абраванель замирал за кафедрой, явно стараясь удержаться и не сказать с налету что-то слишком уж очаровательное, что аудитории трудно будет переварить. И он был прав. Вдруг — будь он еще хитрее, обворожительнее и мудрее — мы бы кинулись на сцену и съели его заживо? Бедный блистательный Абраванель (я говорю так без издевки) — даже то, что было предназначено охранять розетту его внутреннего великолепия, было само по себе до того прекрасно, что и бездарные толпы, и любители искусства не могли не признать, что так он еще притягательнее. С другой стороны, возможно, он этого и хотел. Очевидно, простого способа стать великим не существует — я постепенно начал это понимать.

После лекции меня заодно с профессором, чьим протеже я был, пригласили на прием в факультетском клубе. Когда нам наконец удалось прорваться через плотное кольцо поклонников, я был представлен как студент, рассказ которого будет обсуждаться следующим утром на занятии, куда Абраванель согласился прийти. На фотографии в его лице чувствовалась властность, и я даже не предполагал, что в жизни он выглядит столь отстраненным, а голова его размера на полтора меньше, чем подошло бы фигуре в сто восемьдесят сантиметров, которую она венчала. В окружении тех, кто готов был его обожать и восхвалять, он напоминал радиовышку, на вершине которой мигает красный огонек — предупреждение для летящих низко самолетов. На нем был чесучовый костюм долларов за пятьсот, бордовый шелковый галстук и сверкающие черные мокасины с кисточками, но все, что имело значение, все, что обуславливало очарование, и смех, и книги, и нервные срывы, было компактно сосредоточено на самом верху, на краю пропасти. Эту голову могли бы спроектировать японские инженеры, мастера создавать миниатюрные объекты, а потом передать евреям, чтобы те украсили ее редеющими темными волосами, как у торговца коврами, отстраненными и оценивающими темными глазами, изогнутым клювом тропической птицы. Полностью семитизированный маленький транзистор наверху, отличная одежда ниже, и все же общее впечатление какого-то суррогата.