Филип Рот - Призрак писателя

— А сколько бы ей было лет, этой женщине?

Он усмехнулся:

— Мы оба слишком много выпили.

Я продемонстрировал ему, что у меня в бокале еще остался бренди.

— Для нас, — добавил он и, на сей раз не удосужившись подтянуть складки на брюках, довольно неуклюже плюхнулся обратно в кресло.

— Прошу вас, — сказал я. — Я вовсе не хочу отвлекать вас от чтения. Я и один прекрасно побуду.

— Иногда, — сказал он, — я воображаю, будто прочитал последнюю в жизни книгу. И последний раз взглянул на часы. А вы как думаете, сколько ей должно быть лет? — спросил он. — Той женщине во Флоренции. Вы писатель, каковы ваши предположения?

— Думаю, вам стоит задать мне этот вопрос лет через тридцать. Я не знаю.

— Скажем, лет тридцать пять. Как вам это?

— Нормально, раз вы так говорите.

— Ей будет тридцать пять, и она сделает мою жизнь прекрасной. Сделает жизнь удобной, красивой, новой. Днем она будет возить меня в Сан-Джиминьяно, в Уффици, в Сиену. В Сиене мы пойдем в собор и будем пить кофе на площади. К завтраку она будет выходить в длинной женственной ночной рубашке и в прелестном халате. Которые я купил ей в магазинчике у Понте Веккьо. Я буду работать в прохладной комнате с каменными стенами и окнами в пол. В вазе будут стоять цветы. Она будет срезать их и ставить в вазу. И так далее, Натан, в том же духе.

Большинство мужчин хотят снова стать детьми, или королями, или футбольными нападающими, или мультимиллионерами. А Лонофф, похоже, хотел только женщину тридцати пяти лет и год за границей. Я подумал об Абраванеле, этом собирателе плодов, и об израильской актрисе — «вулканической» женщине, третьей жене Абраванеля. И о той «многогранной» Андреа Румбо. В чьих морях теперь качается Андреа?

— Если это всё… — сказал я.

— Продолжайте. У нас с вами пьяный разговор.

— Если это всё, это нетрудно устроить, — услышал я свой голос.

— Да? А есть ли такая молодая женщина, которая ищет лысого мужчину пятидесяти шести лет, чтобы поехать с ним в Италию?

— Вы не обычный лысый мужчина пятидесяти шести лет. Италия с вами — это не Италия с кем угодно.

— Что это значит? Я должен продать семь книг, чтобы заполучить себе бабенку?

От неожиданного перехода на уличный жаргон я вдруг почувствовал себя администратором магазина с бутоньеркой в петлице.

— Я не это имел в виду. Хотя, конечно, такое случается, такие вещи бывают…

— Да, в Нью-Йорке наверняка такого полно.

— В Нью-Йорке те, у кого семь книг, не довольствуются одной бабенкой. Ее получают за пару строчек. — Я сказал это так, будто знал, о чем говорю. — Я только имел в виду, что вы же не гарем хотите.

— Как сказала толстуха о платье в горошек: «Миленько, но это не Лонофф».

— А почему нет?

— Почему нет? — повторил он не без презрения.

— Точнее, почему этого не может быть?

— А почему это должно быть?

— Потому что… вы этого хотите.

Его ответ:

— Этой причины недостаточно.

У меня не хватило смелости снова спросить: «А почему?» Пусть пьяные, тем не менее пьяные евреи. До сих пор, но не дальше я был в этом уверен. И оказался прав.

— Нет, — сказал он, — нельзя выгнать женщину после тридцати пяти лет потому, что тебе за утренним соком хочется видеть новое лицо.

Я подумал о его прозе: интересно, пускал ли он когда-нибудь туда ее или детей, которые, как рассказывал он мне раньше, вносили некоторое разнообразие и веселье в его мир, пока жили дома. В семи сборниках его рассказов я не помнил ни одного героя, который не был холостяком, вдовцом, сиротой, найденышем или женихом поневоле.

— Но речь же о чем-то большем, — сказал я. — Не просто о новом лице… Так ведь?

— Что, о постели? Постель у меня была. Я знаю, в чем моя исключительность, — сказал Лонофф, — и чем я за нее плачу. — И тут он резко завершил нашу пьяную беседу. — Мне пора читать. Давайте я перед уходом покажу вам, как работает проигрыватель. У нас отличная коллекция классической музыки. Вы умеете протирать пластинки? Есть салфетка…

Он с трудом поднялся, медленно и тяжело, как слон. Все его упорство куда-то подевалось, то ли из-за нашего разговора, то ли из-за боли в спине, или он устал от своей исключительности — не знаю. Может быть, так заканчивался каждый его день.

— Мистер Лонофф… Мэнни, — сказал я, — можно я напоследок, пока мы одни, спрошу вас о своих рассказах? Не знаю, правильно ли я понял, что вы имеете в виду под «буйностью». За ужином. Не то что я ловлю вас на слове, но любое слово от вас… Я хочу быть уверен, что я все понял. То есть мне безумно приятно уже и то, что вы их прочитали, и я до сих пор потрясен тем, что меня сюда пригласили, да еще ночевать оставили — этого должно быть достаточно. И да, достаточно. А тост, который вы произнесли… — Я уже был не в силах справиться со своими эмоциями, как было, к моему удивлению, когда я получал на глазах у родителей университетский диплом. — Надеюсь, я смогу быть этого достоин. Для меня эти слова очень важны. Но насчет самих рассказов мне бы хотелось знать, что, по вашему мнению, с ними не так, что я мог бы сделать… чтобы писать лучше?

Как ласково он улыбнулся! Хоть его и скрутило из-за прострела.

— Не так?

— Да.

— Слушайте, сегодня утром я сказал Хоуп: у Цукермана очень убедительный голос, я такого много лет не встречал, тем более у начинающих.

— Правда?

— Я говорю не о стиле. — Он поднял вверх палец, чтобы подчеркнуть разницу. — Я говорю о голосе, о том, что начинается под коленками и вздымается выше головы. Не беспокойтесь о том, так что-то или не так. Просто двигайтесь дальше. И доберетесь туда, куда надо.

Куда надо. Я пытался представить себе это, но не мог. Это было больше, чем я мог воспринять, находясь здесь.

Сегодня утром я сказал Хоуп.

Тем временем, застегнув пиджак, поправив галстук и кинув на наручные часы тот взгляд, который губил для его жены каждое воскресенье, он перешел к последнему деловому пункту повестки дня. Как работает проигрыватель. Я перед этим прервал его ход мыслей.

— Хочу показать вам, что бывает, когда головка проигрывателя не доходит до конца пластинки.

— Конечно, — сказал я. — Непременно.

— В последнее время он капризничал, и никто не может это исправить. Иногда работает нормально, а потом ни с того ни с сего опять ломается.

Я подошел с ним вместе к проигрывателю, но о пластинках классической музыки думал куда меньше, чем о своем голосе, том, что начинается под коленками.

— Это, само собой, громкость. Это пуск. Это стоп, надо нажать…

А это, осознал я, невыносимая скрупулезность, то самое безумное, пристальное внимание к каждой детали, оно и делает тебя великим, оно поддерживает тебя, оно тебя вытащило наверх, а теперь тащит вниз. Склонившись с Э.И. Лоноффом над непослушной головкой проигрывателя, я впервые понял суть этого знаменитого феномена: человек, его судьба, его творчество — все едино. Какая страшная цена победы!