Филип Рот - Призрак писателя

После занятия я был приглашен Абраванелем выпить кофе в местном буфете — вместе с Андреа, моим профессором и преподавателем с кафедры социологии, старинным приятелем Абраванеля, поджидавшим у дверей аудитории, чтобы ностальгически с ним обняться (писатель благосклонно на это пошел, хотя и чуть отступил назад). Абраванель сам (о чем я позже написал родителям) включил меня в эту компанию, и в его голосе впервые прозвучало что-то вроде искреннего сочувствия: «Они на вас жестко накинулись, Цукерман. Идемте с нами, вам нужно оправиться». Я предположил, что за чашкой кофе он скажет, что отвезет мой рассказ в Нью-Йорк, покажет Сеймуру Кнебелю. Я пребывал в восторге по множеству причин. Когда он позвал меня с ними «оправиться», я почувствовал себя таким «многогранным», как никогда прежде. Он сделает для меня то, что сделал для него Манн! Вот так творится история литературы. И хорошо, что там была Андреа — она все это опишет для грядущих поколений.

Но за кофе Абраванель не сказал ни слова, просто устроился поудобнее на стуле, длинный, тощий, похожий на довольного кота, предлагающего себя погладить, в своем преподавательском костюме — серые брюки из мягкой фланели, розовато-лиловый пуловер, кашемировая спортивная куртка. Изящно скрестив руки и ноги, он предоставил вести беседу своей молодой энергичной спутнице — и та сыпала живыми, забавными историями, в основном о старике отце Феликса, маляре из Лос-Анджелеса, об уморительных замечаниях, которые он выдавал на забавной смеси двух языков. Даже профессор социологии был сражен, хотя из университетских сплетен я знал, что он близкий друг первой жены Абраванеля, с которой тот долго судился, и порицал писателя за то, как он к ней относился — сначала в жизни, а потом в своих произведениях. Более того, поговаривали, что он вообще не одобряет того, как Абраванель относится к женщинам, а вдобавок еще считает, что писателю такого ранга негоже допускать, чтобы статьи о нем печатали в «Сэтеди ивнинг пост». Однако теперь профессор социологии старался говорить погромче, чтобы Андреа его услышала. Мальчишкой он тоже восхищался нелепыми фразочками отца Феликса и жаждал об этом сообщить. «Тот тип, — кричал социолог, подражая старому Абраванелю, — нетути его больше, он покончил с обоями». Может, Абраванель и считал, что маляр на пенсии знаменит тем, что за всю жизнь так и не избавился от акцента английского кокни, но никак это не выказывал. Он держался так элегантно, уверенно, аристократично, слушая истории Андреа, что я в этом засомневался. На виду у всех Абраванель не изливался в любви к старым лос-анджелесским временам: подобные всплески он оставлял для читателей своих романов, обожавших перенасыщенный эмоциями мир его детства так, будто это был их мир, их детство. Он, похоже, предпочитал смотреть на нас сверху вниз, как лама или верблюд.

«Удачи», — вот и все, что он сказал мне, когда они уходили, чтобы успеть на нью-йоркский поезд, а Андреа и того не сказала. На этот раз, поскольку мы уже были знакомы, она протянула мне пять своих мягких пальчиков, но это прикосновение сказочной принцессы для меня значило не больше, чем солдатское рукопожатие на факультетском приеме. Она забыла, подумал я, о Кнебеле. Или сказала Абраванелю, решив, что он этим займется, и он забыл. Или она сказала ему, а он ответил: «Забудь и думать». Глядя, как она уходит из буфета под руку с Абраванелем, как ее волосы касаются его плеча, как уже на улице она привстает на цыпочки, чтобы шепнуть что-то ему на ухо, я понял: когда они вечером вернулись в «Уиндермир», им, кроме моего рассказа, было о чем подумать.

И вот поэтому из Квосея я послал свои четыре опубликованных рассказа Лоноффу. Феликс Абраванель явно не нуждался в сыне двадцати трех лет.

Около девяти, взглянув на часы, Лонофф допил последнюю каплю бренди, уже минут тридцать дожидавшуюся его на дне бокала. Он сказал, что ему пора, но я могу остаться в гостиной и послушать музыку или, если предпочту, удалиться в его кабинет, где мне предстояло спать. Мне уже постелено свежее белье на кушетке, достаточно только снять покрывало. Одеяла и вторая подушка здесь, в шкафу, на нижней полке, чистые полотенца внизу, в комоде в ванной — не надо стесняться, берите полосатые, они поновее и лучше подходят для душа, в том же комоде, в глубине второй полки зубная щетка в пластиковой упаковке и новый тюбик «Ипаны». Есть вопросы?

— Нет.

Что еще мне может понадобиться?

— Спасибо, все прекрасно.

Вставая, он поморщился — прострел, объяснил он: в тот день пришлось крутить слишком много фраз — и сказал, что ему еще предстоит чтение на ночь. Чтобы отдать должное какому-либо писателю, он должен читать его несколько дней подряд, не менее трех часов кряду. Иначе, сколько бы он ни делал пометок, он мог утратить связь с внутренней жизнью книги — и пришлось бы читать ее заново. Иногда, если все-таки приходилось пропускать день, он возвращался назад и начинал читать с начала, чтобы не мучиться тем, что обошелся с серьезным писателем несправедливо.

Он рассказал мне это с той же скрупулезностью, с какой описывал, где лежат полотенца и зубная паста: Лонофф, изъяснявшийся нарочито просто, разговорно, без велеречивости, похоже, чередовался с Лоноффом — придирчивым администратором крупного универмага, его официальным представителем за пределами письменного мира.

— Моя жена считает это серьезным недостатком, — добавил он. — Я не умею расслабляться. Скоро она мне будет говорить, чтобы я сходил развлечься.

— Ну, до этого еще далеко, — сказал я.

— Так оно и должно быть, — сказал он, — чтобы остальные считали меня дураком. Но я сам себе такой роскоши позволить не могу. Как еще мне читать по-настоящему глубокую книгу? Для «удовольствия»? Чтобы нагнать сон? — Устало — я бы решил по его утомленному, раздраженному тону, что ему скорее пора спать, а не сосредоточиваться сто восемьдесят минут на внутренней жизни глубокой книги серьезного автора, — он спросил: — Как еще мне управлять своей жизнью?

— А как бы вы хотели?

Что ж, наконец я вырвался из пут сковывавшей меня рефлексии и запредельной вдумчивости, оставил внезапные потуги на остроумие в лоноффовском духе — и задал ему простой, прямой вопрос, ответ на который очень хотел услышать:

— А как бы я мог хотеть?

Мне было чрезвычайно приятно видеть, что он не уходит и серьезно обдумывает мой вопрос.

— Да, как бы вы жили сейчас, если бы могли поступать по-своему?

Он потер поясницу и ответил:

— Я бы жил на вилле где-нибудь под Флоренцией.

— Да? С кем?

— Разумеется, с женщиной.

Он ответил без колебаний — словно я был такой же взрослый человек.

И, сделав вид, что я такой и есть, я спросил: