Филип Рот - Призрак писателя

Неприятности начались, когда я дал отцу рукопись рассказа, основанного на истории о старой семейной распре, в которой он два года выступал как миротворец, пока противники не дошли до скандала в суде. Этот рассказ был самым значительным из мною написанного — пятнадцать тысяч слов, — и мне представлялось, что на этот раз мотивы мои были не менее благонамеренными, чем когда я из университета слал стихи родителям до того, как они появлялись в студенческом поэтическом журнале. Я не нарывался на неприятности, а ждал восхищения и похвалы. По самой старой и укоренившейся привычке я хотел доставить им удовольствие и дать возможность погордиться мной.

Что было нетрудно. Многие годы я давал ему повод погордиться мной, просто посылая вырезки для его «архивов» — объемного собрания журнальных и газетных статей, среди которых была и полная серия расшифровок «Собрания жителей Америки в эфире» [16] Радиопередачи, выходившие с 1935 по 1956 год. В них обсуждались разнообразные проблемы американской жизни. по, как он выражался, «жизненно важным вопросам». Всякий раз, когда я приезжал навестить родителей, мама — а она любила повторяться, неизменно напоминала мне с видом глубокого удовлетворения, с каким восторгом он сообщал своим пациентам (ознакомив их с занимавшей его ум жизненно важной проблемой): «Как раз сегодня утром получил письмо на эту тему. Мой сын Натан прочитал об этом в колледже. Он учится в Чикагском университете. Круглый отличник по всем предметам. Поехал учиться в шестнадцать лет — спецпрограмма. Так вот, он увидел это в одной из чикагских газет и прислал для моего архива».

Как легко мне было добиться успеха у родителей! Их сын мог оказаться дурачком или садистом, и погордиться им не пришлось бы. Я оказался не тем и не другим; я был исполнительным и заботливым и так восторгался собственным полетом, что не мог быть неблагодарным к тем, кто дал мне старт. Несмотря на бурные стычки в подростковый период — и спать я ложился поздно, и обувь не ту носил, и тусовался в старших классах черт-те где, и якобы вечно стремился настоять на своем, — пройдя, как по учебнику, все пятьдесят уроков по домашнему разладу, мы сохранили тесную родственную связь и сильные чувства. И дверями я сколько раз хлопал, и войну сколько раз объявлял, но я по-прежнему любил их сыновней любовью. Понимал ли я до конца, насколько я был от этого зависим, но их любовь была мне нужна — и ее запасы, полагал я, неисчерпаемы. Я не мог — или не хотел? — и предположить, что может быть иначе, и это в значительной степени объясняет, почему я был столь наивен и ждал, что они, как обычно, одобрят рассказ, в основу которого легла наша семейная история, но мой образцовый отец воспринял его как постыдное и позорное нарушение благопристойности и доверия семьи.

Начинался мой рассказ с изложения следующих фактов.

Моя двоюродная бабушка Мима Хая завещала на обучение двух своих росших без отца внуков немалую сумму денег — их она старательно откладывала, работая портнихой у сливок ньюаркского общества. Когда Эсси, вдова и мать близнецов, попыталась взять из этого фонда сумму, чтобы дать детям после университета медицинское образование, ее младший брат Сидни — он должен был унаследовать деньги, оставшиеся от наследства Мимы Хаи после того, как мальчики получат высшее образование, — подал на нее в суд, чтобы запретить это. Четыре года Сидни ждал, когда Ричард и Роберт окончат Ратгерс [17] Ратгерский университет — государственный исследовательский университет США, крупнейшее учебное заведение штата Нью-Джерси. , — ждал в основном, судя по рассказам родственников, в бильярдных и в салунах, — чтобы купить на причитавшееся ему наследство парковку в центре города. Сидни громогласно — по своему обыкновению — заявил, что не намерен откладывать свое счастье только ради того, чтобы еще два фасонистых докторишки могли разъезжать по Саут-Оринджу в «кадиллаках». Те из членов семьи, кто презирал Сидни за распутство и сомнительные знакомства, немедленно встали на защиту мальчиков и их достойных устремлений, а Сидни остался с когортой единомышленников, в которую входили его замордованная и забитая жена Дженни и его таинственная польская подружка Энни, чьи скандально цветастые шматас [18] Тряпки (идиш). бурно обсуждались, пусть никем и не виденные, на семейных свадьбах, похоронах и т. д. К той же когорте, хоть пользы Сидни от этого было немного, принадлежал и я. Я восхищался им издавна, с тех пор, как он служил во флоте, когда он выиграл четыре тысячи долларов, возвращаясь домой на боевом корабле «Канзас», и, как рассказывали, кинул в воды Тихого океана, на съедение акулам, не умевшего достойно проигрывать парня из Миссисипи, который под конец длившейся всю ночь игры в покер назвал сорвавшего большой куш грязным жидом. Тяжба, исход которой зависел от того, насколько Мима Хая углубилась в завещании в громкое понятие «высшее образование», была наконец решена судьей — гоем — в пользу Сидни, однако всего через несколько лет парковка на бульваре Реймонд, купленная им на наследство, стала таким лакомым кусочком, что местные гангстеры ее у него национализировали. За причиненный ущерб Сидни присудили десятую часть стоимости, и вскоре сердце его лопнуло, как воздушный шар, в кровати очередной расфуфыренной крошки не нашего племени. Тем временем несгибаемая мать давала моим братьям Ричарду и Роберту после университета медицинское образование. Проиграв суд, Эсси бросила работу в универмаге в центре города и следующие десять лет разъезжала, торгуя гонтом и сайдингом. Она была настолько несгибаемой, что, когда наконец закупила ковровое покрытие и жалюзи для новых кабинетов, арендованных для Ричарда и Роберта в одном из пригородов Северного Джерси, во всем штате не осталось ни одного рабочего района, который она не обшила сайдингом. Как-то жарким полднем — близнецы тогда были в интернатуре — Эсси разъезжала по торговым делам и решила часок передохнуть в оборудованном кондиционером кинотеатре в Пассейик. За все тысячи дней и ночей, когда она искала клиентов и заключала сделки, это, говорят, был первый случай — до сих пор она позволяла себе разве что перекусить или позвонить мальчикам. Но теперь две ординатуры — по ортопедии и дерматологии — были уже практически в кармане, и мысль о наступлении новой эры вкупе с августовской жарой слегка вскружила ей голову. Однако в темном зале кинотеатра Эсси и пот со лба не успела утереть, как мужчина с соседнего кресла положил ей руку на колено. Мужчина, видно, был совсем одинокий — колено у нее было весьма мощное; тем не менее она ему сломала руку в запястье молотком, что все эти годы носила в сумочке, дабы защитить себя и будущее своих лишенных отца сыновей. Мой рассказ под названием «Высшее образование» заканчивался тем, как Эсси прицеливается.