Филип Рот - Призрак писателя

— Натан, твой рассказ — с точки зрения гоев — он про одно, и только про одно. Выслушай меня напоследок. Про жидов. Про жидов и их любовь к деньгам. Я тебе точно говорю, наши друзья, добрые христиане, только это и увидят. Это не история об ученых, учителях, юристах, которыми они становятся, не о том, что эти люди делают для других. Не история об иммигрантах вроде Хаи, которые работали, откладывали каждый грош и жертвовали всем, чтобы добиться в Америке приличного положения. Не о чудесных мирных днях и ночах, когда ты рос в родном доме. Не о замечательных друзьях, что всегда были с тобой. Нет, это история об Эсси и ее молотке, о Сидни и его хористках, об адвокатишке Эсси и его поганом рте и, как мне это видится, о том, каким болваном я был, умоляя их найти компромисс, чтобы не выкладывать все семейные дрязги судье-гою.

— Я не выставлял тебя болваном. Господи, и близко такого не было! — взвился я. — Я старался изобразить тебя, считай, с нежностью.

— Да неужели? Так вот, это у тебя не получилось. Слушай, сын, не исключено: я был болваном, когда пытался вразумить этих людей. Я нормально воспринимаю, когда надо мной посмеиваются — меня это мало волнует. Я многое в жизни повидал. Но я не могу принять то, чего ты не видишь, чего ты не хочешь видеть. В этом рассказе мы — не мы, хуже того, и ты — не ты. Ты добрый мальчик. Я весь день следил за тобой, как ястреб. Я всю жизнь за тобой слежу. Ты хороший, любящий, заботливый юноша. Ты не из тех, кто может написать такой рассказ, а потом делать вид, что так все оно и есть.

— Но написал-то его я! — Загорелся зеленый сигнал светофора, нью-йоркский автобус двинулся к нам через перекресток, и он обнял меня за плечи. Что только укрепило мой воинственный дух. — Я — из тех, кто пишет такие рассказы!

— Ты не такой, — продолжал уговаривать он меня, слегка встряхнув.

Но я вскочил в автобус, пневматическая дверь, окаймленная куском жесткой резины, захлопнулась за мной с чересчур уж соответствующим глухим ударом — в литературе такие символические подробности принято опускать. Этот звук вдруг напомнил мне боксерские бои в Лавровом саду, где раз в год мы с братом делали наши грошовые ставки друг против друга, и каждый по очереди болел то за белого боксера, то за цветного, а док Цукерман тем временем в толпе болельщиков обменивался приветствиями со знакомыми, среди которых однажды оказался Мейер Элленштейн, дантист, первый еврей в городе, ставший мэром. Я услышал тот самый тяжелый стук, который следует за отвешенным наотмашь нокаутирующим ударом, звук, с каким поверженный тяжеловес валится на брезентовый настил. А выглянув попрощаться на зиму, я увидел своего невысокого, элегантно одетого отца, облачившегося по случаю моего приезда в новенькое полупальто, кофейного цвета — в тон — брюки и клетчатую кепку, во все тех же серебряных очках, с теми же аккуратно подстриженными усиками, за которые я хватался, лежа в колыбели; я увидел на темном углу улицы, рядом с парком — когда-то он был нашим раем, — отца: он стоял один, ошарашенный, и думал, что я своим необъяснимым предательством беспричинно опорочил и поставил под удар и его, и всех евреев в целом.

Но этим не закончилось. Он так растревожился, что несколько дней спустя, вопреки советам мамы и после неприятного телефонного разговора с моим младшим братом — тот из Итаки пытался убедить его, что я, узнав об этом, буду весьма недоволен, — он решил добиться аудиенции у судьи Леопольда Ваптера, самого — после Элленштейна и раввина Иоахима Принца — почитаемого еврея города.

Ваптер родился в семье галицийских евреев, в трущобах по соседству с фабриками и заводами, где новые иммигранты трудились как каторжные, и было это лет за десять до того, как мои предки прибыли из Восточной Европы в 1900 году. Мой отец еще помнил, как один из братьев Ваптер — возможно, это был сам будущий судья — его спас, когда компания хулиганов-ирландцев развлекалась, перебрасывая друг другу семилетнего еврейчика. В детстве я не раз слышал эту историю, обычно — когда мы ехали мимо ландшафтного сада и каменного особняка с башенками на Клинтон-авеню, где жил Ваптер со своей дочерью, старой девой, одной из первых в колледже Вассар студенток-евреек, сумевшей завоевать уважение преподавателей-христиан, и женой, унаследовавшей сеть универмагов, чья благотворительность обеспечила ее родовому имени то же признание среди евреев округа Эссекс, каким оно было, говорят, окружено в ее родном Чарльстоне. Поскольку Ваптеры пользовались тем же почетом и уважением в нашем доме, что и президент Рузвельт и его супруга, я, мальчишкой, представлял ее в шляпах и платьях, как у вдовствующей миссис Рузвельт, и разговаривающей, что для еврейской женщины странно, с величавыми англизированными интонациями первой леди. Мне и в голову не приходило, что раз она родом из Южной Каролины, то на самом деле еврейка. Ровно то же самое она подумала обо мне, прочитав мой рассказ.

Чтобы получить доступ к судье, отец сначала должен был обратиться к нашему влиятельному родственнику, адвокату, жителю пригорода и полковнику в отставке, который несколько лет был президентом ньюаркской синагоги, куда ходил судья. Наш родственник Тедди однажды уже помог ему обратиться к судье — когда отец втемяшил себе в голову, что я должен быть одним из пяти юношей, которым Ваптер ежегодно писал рекомендации для руководителей университетских приемных комиссий, что, по рассказам, всегда срабатывало. Чтобы предстать перед судьей Ваптером, я должен был среди бела дня в синем костюме проехать в автобусе, а затем, выйдя на Четырех углах (это наш Таймс-сквер), пройти до самой Маркет-стрит мимо череды отправившихся за покупками горожан, которые, по моему представлению, должны были падать замертво, увидев меня в моем единственном парадном костюме в такой час. Мне предстояло пройти собеседование в здании окружного суда Эссекса, в его «судейских покоях» — эти слова мама на все лады так часто и неизменно с благоговением произносила по телефону всю предшествующую неделю, что не иначе как они стали причиной семи походов в уборную, прежде чем я смог наконец облачиться в синий костюм.

Тедди позвонил накануне вечером — посоветовать, как мне следует себя вести. Этим и объяснялись костюм и черные шелковые носки отца, державшиеся на его же подвязках, а также портфель с выгравированными на нем моими инициалами — подарок на окончание начальной школы, который я до того момента никогда не вытаскивал из шкафа. В сверкающем портфеле я нес десять машинописных страниц написанного годом ранее эссе по декларации Бальфура [21] Декларация Бальфура 1917 года — официальное письмо 2 ноября 1917 года министра иностранных дел Великобритании Артура Бальфура лорду Ротшильду, представителю британской еврейской общины, для передачи Сионистской федерации Великобритании, в котором выражалось «сочувствие сионистским устремлениям евреев». .