Филип Рот - Призрак писателя

— Я не ходил на спектакль. Я читал книгу. Ее все читали.

— Но она ведь тебе понравилась?

— Вопрос не в этом. Как она может не понравиться? Мама, я не стану рассыпаться в банальностях, чтобы угодить взрослым!

— Но ты же только что сказал, что читал книгу и она тебе понравилась… Потому что Тедди сказал папе — Натан, но это же неправда, да? — что ты, похоже, не очень-то любишь евреев.

— Тедди все перепутал. Это я его не очень-то люблю.

— Дорогой, не умничай! Умоляю, не начинай вот это всё — за кем последнее слово. Ты просто ответь мне, я во всем этом совсем запуталась. Натан, скажи мне одну вещь.

— Какую?

— Я только цитирую Тедди. Дорогой…

— В чем дело, мам?

— Ты действительно антисемит?

— Это ты сама решай. Ты как думаешь?

— Я? Я никогда такого не слыхала. Но Тедди…

— Я помню, он выпускник университета и живет в Миллбурне, где все сплошь в коврах. Но и среди таких встречаются круглые болваны.

— Натан!

— Извини, но у меня такое мнение.

— Ох, я совсем ничего не понимаю, и все из-за этого рассказа! Если не хочешь делать то, о чем я прошу, позвони хотя бы отцу. Он уже целых три недели ждет от тебя хоть слова. А твой отец, он привык действовать, он не умеет ждать. Дорогой, позвони ему на работу. Позвони сейчас. Ради меня.

— Нет.

— Я тебя умоляю!

— Нет.

— Я просто не верю, что это ты.

— Да я это!

— А как же… как же любовь отца?

— Я теперь сам по себе!

В тот вечер в кабинете Лоноффа я снова и снова начинал письмо отцу, пытался объяснить ему что-то про себя, но всякий раз, переходя к похвалам Э.И. Лоноффа в мой адрес, я в ярости рвал написанное. Я ничего не обязан был ему объяснять, да он бы все равно мои объяснения не принял, даже если бы их понял. Узнав, что мой голос начинается под коленками и вздымается выше головы, он нисколько бы не смирился с тем, что я описал неприглядное поведение наших родственников, которое никого, кроме нас, не касается. Бесполезно было и объяснять, что размахивающая молотком Эсси получилась в моем рассказе фигурой впечатляющей, а вовсе не позором семьи; и дело не в том, что посторонние будут говорить о женщине, которая позволила себе такое, а потом еще в суде бранилась, будто мужик в баре. Да и обзор восковых фигур в моем литературном музее — от одесских бандитов Бабеля до лос-анджелесских циников Абраванеля — не убедит его в том, что я живу в соответствии с обязательствами, возложенными на меня его героем, судьей. Одесса? А почему не Марс? Он говорил о том, что скажут, прочитав мой рассказ, люди в Нью-Джерси, откуда мы все родом. Он говорил о гоях, которые и так уже смотрят на нас с необоснованным презрением и с большой радостью лишний раз обзовут жидами, так как я всему миру открыл, что евреи за деньги друг другу глотки перегрызут. Не мне бы пробалтываться о том, что такое в принципе возможно. Я хуже, чем доносчик, — я коллаборационист.

Все это бессмысленно, полный идиотизм, думал я и рвал очередное наполовину написанное письмо в свою защиту. А что наши отношения так стремительно портились — оттого, что он понес мой рассказ Ваптеру, оттого, что я отказался оправдываться перед старейшинами, — так неминуемо и случилось бы, раньше или позже. И Джойса, и Флобера, и Томаса Вулфа, романтического гения, которого я обожал в старших классах, всех их обвиняли либо в измене, либо в предательстве, либо в безнравственности как раз те, кто считал себя оклеветанным в их произведениях. Даже судье было известно, что история литературы — это в том числе и история о том, как писатели приводили в бешенство своих соотечественников, родственников и друзей. Да, конечно, наш спор еще не вошел в литературные анналы, однако, повторял я себе, писатели не были бы писателями, если бы не находили в себе сил устоять перед лицом неразрешимого конфликта и продолжать делать свое дело.

А что насчет сыновей? Это же не отец Флобера и не отец Джойса корили меня за бесшабашность, речь же о моем отце. И обвинял он меня в том, что я очернил и представил в ложном свете не каких-то ирландцев, а евреев. К которым и сам принадлежу. И которых всего-то пять тысяч дней назад было на миллионы больше.

Однако стоило мне снова начать объяснять свои мотивы, я только сильнее злился. Это ты себя унизил, вот и живи теперь с этим, тоже мне морализатор! А этот Ваптер — никчемный пустомеля! Тоже мне столп общества! А благочестивая красавица женушка, любительница искусств! Сама стоит десять миллионов, а меня корит за «финансовую выгоду». Да еще Аббу Гиллеля Сильвера приплели! Не тратьте время на меня, блудного сына, не расписывайте мне величие Сильвера, мадам, вы моему покойному родичу Сидни и его дружкам-гангстерам Цви Маслянски цитируйте — как вы делаете в загородном клубе у восемнадцатой лунки!

Около одиннадцати я услышал, как городская снегоуборочная машина расчищает грунтовую дорогу за яблоневым садом. Потом грузовик с прикрепленным спереди отвалом снегоочистителя заехал на подъездную аллею и сбросил нападавший за ночь снег в сад — поверх снега за предыдущие тридцать ночей. Маленький «рено» приехал последним, полчаса спустя, медленно подкатил к дому: одна фара сияла, вторая еле светила, дворники на лобовом стекле дергались на последнем издыхании.

Едва услышав, что ее машина подъезжает, я выключил все лампы в кабинете и подполз к окну на коленях — посмотреть, как она идет к дому. Ведь не спал я не только потому, что не мог забыть об укорах отца или о тосте Э.И. Лоноффа: кроме этого, я не хотел пребывать в бессознательном состоянии, когда очаровательная и загадочная гостья этого дома (еще, разумеется, более манящая в образе эротической соперницы Хоуп) будет этажом выше переодеваться в ночную рубашку. Я понятия не имел, как мне этим воспользоваться. Однако просто лежать раздетым в кровати и не спать, пока она тоже будет не спать и лежать почти раздетой в своей кровати, всё лучше, чем ничего. Хоть какое-то начало.

Но, вполне предсказуемо, это оказалось хуже, чем ничего, и никакое не начало нового. Фонарь на занесенном снегом столбе между домом и гаражом погас, а затем, стоя на коленях у двери кабинета, я услышал, как она входит в дом. Она прошла по холлу, поднялась по устланным ковром ступеням, и больше я ее не видел и не слышал еще почти час — я к тому времени воспользовался счастливой возможностью и познакомился еще с одним блестящим курсом — на этот раз для вечернего отделения Школы искусств Лоноффа. Все остальное, ради чего я не ложился спать, мне, естественно, пришлось воображать. Но это куда проще, чем выдумывать что-то, сидя за пишущей машинкой. Для такого рода фантазий не нужно, чтобы твое фото напечатали в «Сэтеди ревью». Даже букв знать не нужно. Достаточно быть молодым — и с этой задачей ты справишься с блеском. Да и молодым не нужно быть. Никем не нужно быть.