Филип Рот - Призрак писателя

Добродетельный читатель, если ты считаешь, что после совокупления всякое животное грустно, попробуй помастурбировать на кушетке в кабинете Э. И. Лоноффа, посмотрим, что ты почувствуешь после этого. Чтобы избавиться от ощущения полного собственного убожества, я немедленно переключился на возвышенное и взял с полки томик Генри Джеймса с рассказом «Зрелые годы» — из него взята одна из двух цитат, пришпиленных к доске. И там, где я позволил себе самым неджеймсовским образом отступить от благопристойности, я прочитал рассказ два раза подряд, пытаясь отыскать все, что могу, о сомнениях — главной страсти писателя, о страсти — его главной цели, и о безумии — надо же! — искусства.

Денкомб, писатель «с именем», после изнурительной болезни поправляет здоровье на английском курорте, куда издатель присылает ему экземпляр его последнего романа «Зрелые годы». Денкомб, сидя в одиночестве на скамейке с видом на море, нехотя открывает книгу и обнаруживает творческую мощь, которой он прежде не достигал. Увы, его талант расцвел, когда у него уже нет более сил отточить ‘«последнюю методу’… которая вберет в себя все его сокровища». Для этого нужна вторая жизнь, а все свидетельствует о том, что первая подходит к завершению.

Когда Денкомб со страхом размышляет о близящемся конце, к нему на скамейку подсаживается словоохотливый молодой человек с собственным экземпляром «Зрелых лет». Он начинает пылко убеждать в достоинствах книги тихого джентльмена, который, как оказывается, читает ее же. Поклонник — «величайший поклонник… которым и гордиться незазорно» — оказался доктором Хью, врачом богатой эксцентричной английской графини, которая, как и Денкомб, живет в отеле и оправляется после некоей тяжелой болезни. Доктор Хью, обуреваемый восторгом по поводу «Зрелых лет», открывает книгу, дабы зачитать вслух один особенно удачный пассаж, но, взяв по ошибке экземпляр Денкомба, а не свой, обнаруживает, что печатный текст в дюжине мест испещрен карандашными правками. На этом сохраняющий анонимность и слабеющий автор, которого вот-вот могут разоблачить — «страстный корректор», вечно стремящийся к совершенству, — чувствует, как болезнь овладевает им, и теряет сознание.

В последующие дни Денкомб, прикованный к постели, тешит себя надеждой, что некое снадобье, чудесным образом подобранное внимательным молодым доктором, вернет ему силы. Однако, когда он узнает, что графиня намеревается лишить доктора Хью огромного наследства, если он и впредь будет пренебрегать ею ради писателя, Денкомб призывает доктора последовать за ней в Лондон. Однако доктор Хью не в силах расстаться с предметом своего обожания, и когда он наконец, последовав совету Денкомба, спешит к своей работодательнице, он уже перенес «тяжкий удар», в чем Денкомб считает повинным себя: графиня скончалась от приступа, спровоцированного ревностью, и не завещала молодому врачу ни пенни. «Я должен был выбрать», — говорит доктор Хью, вернувшись с ее могилы к умирающему, которого он боготворит.

«— Вы выбрали упустить наследство?

— Я решил принять последствия своего увлечения, какими бы они ни были, — улыбнулся доктор Хью. Затем, с большей игривостью, добавил: — Черт с ним, с наследством! Это ваша вина, что я не могу выбросить из головы ваши творения».

Слово «игривостью» в книге Лоноффа было подчеркнуто тонкой черной линией. И мелким, почти нечитаемым почерком писатель отметил с собственной ироничной игривостью: «И ваша же вина, если могу».

С этого места до последней страницы, где описывается смерть Денкомба, Лонофф прочертил на полях с обеих сторон по три вертикальные линии. И тут уже ничто не говорило об иронии. Скорее эти шесть хирургически точных линий отображали последовательность тонких впечатлений, которые коварный рассказ Джеймса о сомнительных чарах писателя произвел на неподдающийся разум Лоноффа.

Когда Денкомб узнает, к каким последствиям привело доктора его страстное увлечение — к последствиям, столь противоречащим его собственным достойным убеждениям, — и поняв, какую роль он сыграл в этом, Денкомб испускает «протяжный озадаченный стон» и лежит «много часов, много дней бездвижно, безучастно».

Наконец Денкомб дал знак доктору Хью выслушать его, и, когда тот опустился на колени у его подушки, поманил его ближе.

— Из-за вас я подумал, что все это мираж.

— Все, но не ваша слава, мой дорогой друг, — пробормотал молодой человек.

— Моя слава — что в ней! Слава в том, чтобы пройти испытания, показать, на что — пусть и малое — ты способен, сотворить малое чудо. Главное — сделать так, чтобы кого-то это затронуло. Вы, разумеется, сумасшедший, но это не опровергает правила.

— Вы добились таких успехов! — сказал доктор Хью, и в его голосе прозвучал звон свадебных колоколов.

Денкомб лежал, впитывая эти слова. Он набрался сил, чтобы заговорить вновь.

— Второй шанс — вот обман. Шанс есть только один. Мы трудимся впотьмах — мы делаем что в наших силах, — мы отдаем что имеем. Сомнения — наша страсть, и в нашей страсти — наша цель. Все остальное — безумие искусства.

— Если ты сомневался, если отчаивался, значит, ты что-то сделал, — еле слышно возразил его гость.

— Все мы что-то делаем — так или иначе, — уступил Денкомб.

— Так или иначе — это главное. Это то, что исполнимо. Это то, что и есть в вас!

— Утешаете! — иронически вздохнул бедный Денкомб.

— Но так оно и есть, — настаивал его друг.

— Это правда. Разочарование не в счет.

— Разочарование — это жизнь, — сказал доктор Хью.

— Да, и она проходит.

Бедного Денкомба было едва слышно, но этими словами он отметил конец своего первого и единственного шанса.

Едва услышав приглушенные голоса у себя над головой, я встал на кушетку — палец еще лежал на странице, там, где я остановился, — и, вытянувшись во весь рост, попытался разобрать, что и кто говорит. Это не помогло, и я решил залезть на стол Лоноффа: он был сантиметров на тридцать выше кушетки, и ухо мое оказалось бы всего в нескольких сантиметрах от низкого потолка. Но я мог упасть, мог на миллиметр сдвинуть его бумагу для машинки, мог каким-то образом оставить отпечатки ног — нет, так рисковать не стоило, даже думать об этом не следовало. Я и так слишком далеко зашел, оккупировав угол его стола, когда сочинял полдюжины неоконченных писем домой. Мое представление о приличиях, равно как и радушное гостеприимство хозяина дома, должны были удержать меня от столь мерзкого и низкого поступка.

Однако я его совершил.

Плакала женщина. Которая, о чем, кто ее утешал — или был причиной ее слез? Поднимись я чуть повыше, смог бы это выяснить. Отлично сгодился бы толстый словарь, но «Вебстер» Лоноффа лежал на полке с огромными справочниками, на уровне рабочего кресла, и мне только удалось, дабы подняться еще на несколько сантиметров, подсунуть себе под ноги томик Генри Джеймса.