Филип Рот - Призрак писателя

Также было вполне вероятно, что выздоровление шло долго и, выйдя из больницы, она не поехала по швейцарскому адресу туда, где ее родственники договорились встретиться, если они потеряют друг друга из виду. Да и отправилась бы шестнадцатилетняя девушка в путешествие, для которого нужны деньги, визы, нужна надежда, только для того, чтобы узнать в чужой стране, что она, как и опасалась, осталась одна-одинешенька?

Нет, невероятным было другое: вместо того чтобы позвонить в «Тайм» и сказать: «Этот дневник писала я. Найдите Отто Франка!» — она записала в блокнот дату выхода журнала и, когда ей поставили пломбу, пошла со своими школьными учебниками в библиотеку. Невероятным — необъяснимым, непростительным, терзавшим ее совесть — было то, что она, как всегда спокойно и прилежно, поискала в указателе к «Нью-Йорк таймс» и «Путеводителе читателя по периодическим изданиям» Франк, Анну и Франка, Отто и, ничего там не обнаружив, спустилась на нижний этаж библиотеки, где хранилась периодика. Там она и провела оставшийся до ужина час — перечитывала статью в «Тайм». Читала, пока не выучила наизусть. Она внимательно рассмотрела фотографию отца. Теперь ему шестьдесят. И именно эти слова все изменили — она снова стала его дочкой, которая подстригала его на чердаке, дочкой, у которой он был учителем, а она делала заданные им уроки, дочкой, которая бежала к нему в кровать и прижималась к нему под одеялом, когда бомбардировщики союзников летали над Амстердамом, и вдруг она стала той дочкой, для которой он стал всем тем, чего она больше не могла иметь. Она очень долго плакала. Но когда она пошла на ужин в столовую, она сделала вид, что с Анной Отто Франка ничего катастрофического не случилось.

Ведь она с самого начала твердо решила не рассказывать о том, что пережила. Оставшись сама по себе, она отлично научилась принимать решения. Как бы иначе она выжила? Одной из тысяч причин, по которым она терпеть не могла дядю Дэниэла, первого из ее приемных отцов в Англии, было то, что рано или поздно он непременно начинал рассказывать любому, кто приходил в дом, что пережила Эми во время войны. Была еще мисс Гиддингс, молодая учительница в школе к северу от Лондона, она всегда на уроках истории бросала на маленькую сиротку-еврейку сочувственные взгляды. Как-то раз после уроков мисс Гиддингс повела ее в местное кафе, угостила пирожным с лимонным кремом и расспрашивала о концентрационных лагерях. Когда Эми — не отвечать ей она не могла — подтвердила, что истории, которые она слышала и раньше, но не до конца им верила, правдивы, глаза мисс Гиддингс наполнились слезами. «Ужас, — сказала она, — какой ужас!» Эми молча пила чай и ела вкусное пирожное, а мисс Гиддингс словно сама стала одной из своих учениц и пыталась осмыслить прошлое. «Ну почему, — воскликнула наконец расстроенная учительница, — почему столько веков люди ненавидят евреев?» Эми вскочила. Она была потрясена. «Вы не меня об этом спрашивайте, — сказала девочка, — а тех психов, которые нас ненавидят!» И больше она никогда не вела дружеских разговоров как с мисс Гиддингс, так и со всеми, кто спрашивал ее о том, чего понять не мог.

Как-то в субботу — она уже несколько месяцев жила в Англии и поклялась, что, если еще хоть раз услышит из уст дяди Дэниэла сочувственное «Бельзен», убежит в Саутгемптон и зайцем отправится на корабле в Америку — досыта нахлебавшись в школе высокомерного сочувствия от чистокровных английских учителей, Эми, гладя блузку, обожгла руку. Услышав ее крики, примчались соседи, ее отвезли в больницу. Когда повязку сняли, вместо лагерного номера был багровый шрам размером с пол-яйца.

После «несчастного случая» — так называли это ее приемные родители — дядя Дэниэл сообщил в Еврейский попечительский совет, что ввиду плохого здоровья его жены они больше не могут держать Эми у себя. Девочку отправили в другую приемную семью, а потом еще в одну. Всем, кто спрашивал, она отвечала, что ее эвакуировали из Голландии вместе с группой других еврейских детей за неделю до вторжения нацистов. Иногда она даже не говорила, что дети были еврейские, за что ее мягко укоряли еврейские семьи, взявшие за нее ответственность и озабоченные тем, что она врет. Но она не могла выносить, когда ей с состраданием клали руки на плечи — из-за Аушвица и Бельзена. Если хотят считать исключительной, то пусть не из-за Аушвица и Бельзена, а за то, чего она с тех пор сумела достичь.

Эти добрые и заботливые люди пытались показать ей, что в Англии она вне опасности. «Не надо ничего бояться, опасаться, что тебя обидят, — уверяли они ее. — И стыдиться ничего не надо». — «Я ничего и не стыжусь. В этом все дело». — «Бывает и в этом — многие молодые люди пытаются скрыть свое еврейское происхождение». — «Кто-то, может, и пытается, — отвечала она, — но не я».

В субботу, после того как она обнаружила фото отца в «Тайм», она отправилась утренним автобусом в Бостон, где во всех магазинах иностранной книги искала — безрезультатно — экземпляр «Het Achterhuis». Две недели спустя она снова поехала — поездка занимала три часа — в Бостон, и на этот раз целью ее был главпочтамт, где она арендовала почтовый ящик. Она заплатила за него наличными, после чего отправила письмо, привезенное в сумочке, а также почтовый перевод на пятнадцать долларов в издательство «Контакт» в Амстердаме: она просила их послать (пересылка оплачена) на магазин иностранной книги «Пилигрим», п/я 152, Бостон, Массачусетс, США, экземпляров книги « Het Achterhuis» Анны Франк на пятнадцать долларов.

Для него она была мертва уже четыре года, ничего страшного, если так и будет еще месяц-другой. Странным образом она не так уж и страдала, разве что ночью, в постели плакала и просила прощения за то, как жестоко поступает со своим идеальным отцом, которому теперь уже шестьдесят.

Почти через три месяца после того, как она отправила заказ в амстердамское издательство, теплым солнечным днем в начале августа в Бостоне ее ждала посылка — такая большая, что в почтовый ящик магазина «Пилигрим» она не помещалась. На ней были бежевая льняная юбка и чистая белая блузка — она их отгладила с вечера. Волосы, подстриженные весной «под пажа», были с вечера вымыты и уложены, она прекрасно загорела. Каждое утро она проплывала по миле, после обеда играла в теннис и в целом была спортивной и подтянутой — как положено двадцатилетней девушке. Может быть, поэтому, когда почтовый работник вручил ей посылку, она не стала зубами рвать бечевку и не свалилась в обмороке на мраморный пол. А отправилась, размахивая посылкой из Голландии, в парк Коммон и шла, пока ей не попалась свободная скамейка. Сначала она села на скамейку в тени, потом встала и отправилась дальше — гуляла до тех пор, пока не нашла идеальное местечко на солнце.