Филип Рот - Призрак писателя

Нет, это говорила не мамина Марго, это говорила папина Анна. В Лондон — учить английский, в Париж — знакомиться с модой и изучать искусство, в Голливуд, штат Калифорния, — брать интервью у звезд под именем Анна Франклин, пока самоотверженная Марго принимает роды в пустыне. По правде говоря, когда Марго думала о Боге и родине, если она каких богов себе и представляла, то это были боги из греческой и римской мифологии — ее она постоянно изучала в укрытии и была от нее в восторге. По правде говоря, девочка из ее дневника была по сравнению с Марго едва-едва еврейкой, но в этом полностью оставалась дочерью своего отца, который успокаивал ее страхи, читая ей на ночь не Библию, а Гете по-немецки и Диккенса по-английски.

Но в этом и была суть — это-то и давало ее дневнику силу сделать кошмар реальностью. Ждать, что огромный бездушный и безразличный мир будет заботиться о дочери благочестивого бородатого отца, живущего по указке раввинов и по традиции, было бы полным безумием. Обычного человека, не принимающего даже малейшие различия, положение такой семьи нисколько не волновало бы. Обычным людям скорее казалось бы, что они сами накликали на себя беду, упорно отвергая все современное и европейское, чтобы не сказать христианское. Но семья Отто Франка — это же другое дело! Разве могли даже самые недалекие из обычных людей игнорировать то, что делали с евреями только за то, что они евреи, разве могли даже самые косные из неевреев не понять это, прочитав в «Het Achterhuis», что раз в год Франки пели безобидную ханукальную песенку, произносили несколько слов на иврите, зажигали несколько свечек, обменивались какими-то подарками — весь ритуал длился минут десять, — и только за это их считали врагами. Да даже этого не требовалось. Ничего не требовалось — вот в чем ужас. И это было правдой.

В этом и была сила ее книги. Франки могли собираться вместе и слушать по радио музыку Моцарта, Брамса и Бетховена, могли занимать себя чтением Гете, Диккенса и Шиллера, она могла вечер за вечером изучать генеалогические древа всех европейских королевских фамилий, подыскивая подходящие партии для принцессы Елизаветы и принцессы Маргарет Роуз [35] Имеются в виду дочери английского короля Георга VI — нынешняя королева Елизавета II (р. 1926) и ее сестра принцесса Маргарет Роуз (1930–2002). , могла со страстью писать в дневнике, как она любит королеву Вильгельмину и как жаждет, чтобы Голландия была ее отечеством, но это ничего не меняло. Европа была не их, и они, такая европеизированная семья, Европе не принадлежали. Они только жили на третьем этаже дома над чудесным амстердамским каналом, ютились на тридцати квадратных метрах вместе с Ван Даанами, изолированные от мира, презираемые, как все евреи всех гетто. А почему? Да потому, что еврейский вопрос должен был быть решен, дегенератами, с чьим существованием цивилизованные люди не могли больше мириться, были они сами, Отто и Эдит Франк и их дочери Марго и Анна.

И этот урок, уверилась она по дороге домой, у нее есть силы преподать другим. Но только если все будут считать, что она умерла. Если станет известно, что автор «Het Achterhuis» жива, книга так и останется тем, чем и была, ничем больше — дневником девочки-подростка о трудных годах, проведенных ею в убежище, во время немецкой оккупации Голландии, книжкой, которую мальчики и девочки могли бы читать на ночь наряду с приключениями швейцарской семьи Робинзон [36] Книга Йохана Давида Висса «Швейцарская семья Робинзон» (1812) рассказывает о семье, попавшей в результате кораблекрушения на необитаемый остров. . Но мертвая она могла предложить нечто большее, чем развлечение для детей от 10 до 15 лет; если она мертва, получается, что она написала, не рассчитывая на это, шедевр, который наконец заставит людей все понять.

А когда люди наконец все поймут? Когда они осознают, что у нее хватило силы научить их чему-то, что тогда? Будут ли они воспринимать страдания по-новому? Сможет ли она действительно сделать их более человечными — и не только на те несколько часов, пока они будут читать ее дневник? В своей комнате в «Афине», спрятав в комоде три экземпляра « Het Achterhuis», она думала о своих будущих читателях куда спокойнее, чем в автобусе, в бушующую грозу. Она ведь уже не была той пятнадцатилетней девочкой, которая, прячась от смертельной опасности, могла написать Китти: «Я до сих пор верю в доброту человеческой души». Ее юношеские идеалы выстрадали все то, что выстрадала она в товарном вагоне из Вестерброка, в бараках Аушвица, на пустоши в Бельзене. Она не возненавидела человечество за то, какое оно — да и каким оно могло быть, только таким, как есть, — но и петь ему хвалу у нее желания не было.

Что произойдет, когда люди наконец все поймут? Реалистичный ответ один — ничего. Верить во что-либо еще значило бы питать надежды, в которых даже она — а она умела надеяться — теперь имела право сомневаться. Держать свое существование в тайне от отца, чтобы сделать человечество лучше… Нет, теперь уже поздно. Улучшать их жизнь — их дело, не ее; они могут улучшать себя, если им так заблагорассудится, а нет — так нет. Она ответственна перед мертвыми — перед сестрой, мамой, перед всеми уничтоженными школьниками, которые были когда-то ее друзьями. Вот цель ее дневника, вот ее предназначение: в напечатанном слове сделать их снова живыми… хоть им это и не поможет. На самом деле ей хотелось орудовать не печатным словом, а топором. На лестничной клетке в конце коридора в ее корпусе висел здоровенный топор с огромной красной рукоятью — на случай пожара. А если на случай ненависти — как насчет смертельной ярости? Она часто на него смотрела, но у нее никогда не хватало духу снять его со стены. А окажись он у нее в руках, чью голову ей бы захотелось раскроить? Кого она могла убить в Стокбридже, чтобы отомстить за прах и черепа? Это еще если бы она смогла им орудовать. Нет, у нее другое орудие: «Het Achterhuis», van Anne Frank. И чтобы она могла им ранить до крови, ей придется снова исчезнуть, в другом убежище, на сей раз без отца, в одиночку.

Поэтому она укрепилась в вере в свои триста без малого страниц, а с ней и в решимости утаить от отца в его шестьдесят, что она выжила. «Ради них, — воскликнула она, — ради них», — имея в виду тех, кого настигла миновавшая ее судьба, ради них она и притворялась. «Ради Марго, ради мамы, ради Лис».

Теперь она каждый день ходила в библиотеку, читала «Нью-Йорк таймс». Каждую неделю она внимательно просматривала журналы. По воскресеньям читала все о новых книгах, выходящих в Америке: о романах, называемых «заметными» и «значительными», — но вряд ли они были более заметными и значительными, чем ее посмертно опубликованный дневник; о никчемных бестселлерах, из которых настоящие люди узнавали о придуманных, которых в жизни существовать не могло, да и существуй они, это ни на что не повлияло бы. Она читала хвалебные отзывы об историках и биографах, чьи книги, сколь бы ни были хороши, вряд ли были достойны признания так, как ее дневник. И в каждом обзоре в каждом журнале, который имелся в библиотеке — американском, французском, немецком или английском, она искала свое настоящее имя. Не могло же все ограничиться тем, что несколько тысяч голландских читателей покачали головой и вернулись к своим делам — слишком уж важной была ее книга. «Ради них, ради них» — снова и снова, неделю за неделей, «ради них» — пока она наконец не подумала: а вдруг то, что она выжила в убежище, не погибла в лагерях смерти, скрывается здесь, в Новой Англии, под чужой личиной, делает это яростное желание «вернуться» в роли призрака отмщения чем-то весьма подозрительным и слегка безумным. Она стала опасаться, что поддается своей установке не поддаваться.