Филип Рот - Призрак писателя

Ах, Мэнни, я хочу жить с тобой! Вот что мне нужно! Миллионам этого не сделать, это можешь только ты! Я хочу вернуться домой, в Европу с тобой. Выслушай меня, не отказывайся сразу. Этим летом я увидела, что сдается домик, каменный домик на склоне холма. Под Флоренцией. С розовой черепичной крышей и садом. Там был номер телефона, я его записала. Он у меня сохранился. О, когда я видела в Италии что-нибудь прекрасное, я думала о том, как бы ты был счастлив там и как бы была счастлива я, ухаживая за тобой. Представляла себе наши поездки. Представляла, как мы днем ходим по музеям, а потом пьем кофе где-нибудь на берегу реки. Как вечерами мы вместе слушаем музыку. Как я готовлю тебе еду. Представляла, как буду перед сном надевать чудесные ночные рубашки. Ах, Мэнни, их Анна Франк останется их Анной Франк, я хочу быть твоей Анной Франк. Мне хочется наконец быть самой собой. На роль девочки-мученицы и святой я больше не гожусь. Да никто меня и не примет такой, какая я есть — вожделеющая чужого мужа, уговаривающая его бросить свою верную супругу и бежать с девицей вдвое его младше. Мэнни, разве так важно, что я ровесница твоей дочери, а ты ровесник моего отца? Конечно, я люблю в тебе пап-почку, как иначе? И если ты любишь во мне ребенка, что с того? В этом нет ничего странного — у половины людей так. Любовь должна с чего-то начинаться, и у нас она начинается с этого. А что до того, кто я… Что ж, — сказала Эми, и тон у нее был ласковый и победный, как никогда прежде, — надо же кем-то быть. Иначе нельзя.

Дома ее уложили в постель. Лонофф на кухне пил с женой кофе, который она ему сварила. Всякий раз, когда он представлял Эми в приемной дантиста читающей об Отто Франке в журнале «Тайм», или среди библиотечных стеллажей ищущей упоминание своего «настоящего имени», всякий раз, когда он представлял ее в бостонском парке Коммон готовящей для своего преподавателя по писательскому мастерству глубоко личное описание «ее» книги, ему хотелось дать себе волю и расплакаться. Никогда прежде он не страдал так страданиями другого человека.

Разумеется, он не рассказал Хоуп о том, кем Эми считает себя. Но в этом и не было нужды: он догадывался, что она ему ответит: ради него, великого писателя, Эми решила стать Анной Франк; это объясняло все, никакой психиатр тут не нужен. Ради него, к этому ее подвигла ее страстная влюбленность: она хотела очаровать его, околдовать, прорваться через его щепетильность, мудрость, порядочность к его воображению, и там, в качестве Анны Франк, стать femme fatale Э. И. Лоноффа.

На следующее утро мы все завтракали вместе — будто счастливая семья из четырех человек. Женщина, которую Лонофф после тридцати лет брака не мог бросить просто потому, что ему хотелось за стаканом утреннего сока видеть перед собой новое лицо, с гордостью сообщила нам, когда мы пили свой сок, чего добились дети, на чьих стульях сидели мы с Эми. Она показала нам их свежие фотографии, где оба были со своими детьми. Вечером Лонофф даже не упомянул (мне), что у него уже несколько внуков. Да и к чему?

За ночь Хоуп преобразилась из стареющей, подавленной, заброшенной жены в счастливую сочинительницу милых стихов о природе, что висели в рамочках по стенам кухни, мастерицу ухаживать за геранями, женщину, о которой Лонофф сказал, когда разбилось блюдце: «Она его склеит». Да и Лонофф не выглядел прежним: сознательно или нет, но к завтраку он вышел, напевая «Голубые небеса». И почти сразу начал язвительно паясничать — явно с расчетом повеселить Хоуп.

Отчего же такие перемены? Оттого, что после завтрака Эми возвращалась в Кеймбридж.

Но я не мог больше думать о ней как об Эми. Мысли мои все время возвращались к тому сюжету о ней и Лоноффе, который я сочинил в темноте кабинета, вдохновляясь его похвалой и возмущаясь отказавшим мне в одобрении отцом, — и, разумеется, потрясенный тем, что произошло между моим кумиром и восхитительной молодой женщиной перед тем, как он мужественно вернулся в постель к жене.

За завтраком у меня не шли из головы отец, мама, судья и миссис Ваптер. Я провел бессонную ночь и теперь не мог здраво думать ни о них, ни о себе, ни об Эми — так я ее называл. Я все представлял себе, как возвращаюсь в Нью-Джерси и говорю родственникам: «В Новой Англии я познакомился с восхитительной молодой женщиной. Я люблю ее, а она любит меня. Мы собираемся пожениться». — «Пожениться? Так скоро? Натан, она еврейка?» — «Да, еврейка». — «Так кто же она?» — «Анна Франк».

— Я слишком много ем, — сказал Лонофф, когда Хоуп доливала ему в чай кипятка.

— Тебе нужны физические нагрузки, — сказала Хоуп. — Надо больше ходить. Ты перестал гулять днем и стал набирать вес. Ты же почти ничего не ешь. И точно не ешь того, от чего поправляются. Все из-за того, что ты проводишь столько времени за столом. И дома сидишь.

— Я не вынесу больше ни одной прогулки. Видеть уже не могу эти деревья.

— Тогда ходи в другую сторону.

— Я десять лет ходил в другую сторону. Поэтому я и начал ходить в эту сторону. Да и гуляя, я не гуляю. По правде говоря, я и деревьев-то не вижу.

— Это не так, — сказала Хоуп. — Он любит природу, — сообщила она мне. — Знает названия всех растений.

— Буду ограничивать себя в еде, — сказал Лонофф. — Кто хочет яйцо со мной пополам?

— Сегодня утром ты можешь побаловать себя целым яйцом, — радостно воскликнула Хоуп.

— Эми, хочешь, я поделюсь с тобой яйцом?

Он включил ее в беседу, поэтому у меня наконец появилась возможность взглянуть на нее без смущения. Это было так. Могло бы быть. Тот же разумный, безо всякой воинственности облик, тот же задумчивый взгляд безмятежного предвкушения… Лоб был не шекспировский — это был ее лоб.

Она улыбалась, будто была в прекрасном расположении духа, будто ночью он не отказался поцеловать ее груди.

— Никак не могу, — сказала она ему.

— Даже половинку? — спросил Лонофф.

— Даже шестнадцатую часть.

Это моя тетя Тесси, это Фрида и Дейв, это Верди, это Мюррей… Видишь, у нас огромная семья. А это — моя жена. Именно о такой я всегда и мечтал. Кто сомневается — посмотрите на ее улыбку, послушайте, как она смеется. Помните затененные глаза, невинно смотрящие вверх, помните умное личико? Помните темные волосы, убранные под заколку? Так вот она… Анна, говорит отец, это та самая Анна? О, почему я не понял сына? Как мы все ошибались!

— Поджарь яйцо, Хоуп, — сказал Лонофф. — Я съем половину, и ты съешь половину.

— Ты можешь съесть его целиком, — ответила она. — Главное — возобнови прогулки.

Он с мольбой посмотрел на меня:

— Натан, съешьте половину.

— Нет-нет! — сказала его жена и, развернувшись к плите, торжествующе заявила: — Ты съешь целое яйцо!