Филип Рот - Призрак писателя

Хоуп прижала письмо к груди: она увидела, что Эми отодвинула стул и встает.

— Извините, — сказала ей Хоуп.

— За что? — натужно улыбнулась Эми.

У Хоуп задрожали руки.

Я взглянул на Лоноффа, но тот молчал.

Эми с едва заметным раздражением сказала:

— Не понимаю, за что вам извиняться.

Хоуп принялась складывать письмо из Индии — и не так складывать, как комкать. Переведя взгляд на герань, она сказала:

— Я не собиралась вас смущать.

— Но я не смутилась, — невинно ответила Эми.

— А я и не говорила, что вы смутились, — признала Хоуп. — Я сказала, что не собиралась вас смущать.

Эми промолчала — намеренно. Она ждала, как Хоуп будет продолжать.

— Прошу вас, забудьте об этом, — сказала Хоуп.

— Все забыто, — примирительно сказал Лонофф.

— Я сейчас поеду, — сказала ему Эми.

— Прямо сейчас? — спросил Лонофф. — И кофе не допьете?

— Вы и так уже на полчаса отстали от своего графика, — ответила Эми. — После столь запутанных переговоров насчет яйца вам еще пол-утра в себя приходить.

— Да! — вскочил я. — Мне тоже пора.

— Так рано автобуса нет, — сообщил мне Лонофф. — Первый автобус на север приходит в одиннадцать двадцать.

— Но если она подбросит меня до города, я просто пройдусь — если это не нарушит ваши планы, — добавил я и так же смущенно, как и вчера, взглянул на девушку, которую я окутал сонмом разных образов, но так еще и не сумел разглядеть.

— Как вам будет угодно, — сказал Лонофф.

Он встал, обошел стол и поцеловал Эми в щеку.

— Не пропадайте, — сказал он ей. — И спасибо за помощь.

— Мне, кажется, хотя бы удалось разложить все по книгам. Хотя бы это в порядке.

— Замечательно. С остальным мне надо самому разобраться. И обдумать. Не уверен, друг мой, что это мне нужно.

— Прошу, — сказала она, — заклинаю вас, ничего не уничтожайте.

Говорили они загадками, но я все-таки понял, что она имеет в виду листы черновиков его старых рассказов — их она разбирала для коллекции рукописей Гарварда. Но Хоуп слышала в просьбе девушки не столь невинные намерения. Не дав им обменяться в ее присутствии еще какими-то двусмысленностями, Хоуп выскочила из комнаты.

Мы слышали, как она поднимается по лестнице, а затем у нас над головой захлопнулась дверь спальни.

— Прошу меня извинить, — сказал Лонофф и, застегнув пиджак, последовал за женой.

Мы с Эми молча вынули наши вещи из шкафа в коридоре и оделись — подготовились к выходу на мороз. Мы стояли, не зная, как поступить дальше, и я сдерживался как мог, чтобы не сказать: «У вас так бывает — чувствуешь, что хочешь уйти, и чувствуешь, что хочешь остаться?»

То, что я произнес, было немногим лучше:

— Вчера вечером за ужином он рассказал мне о письме, что вы прислали ему из Англии.

Она приняла это к сведению и продолжала ждать. На голове у нее была белая вязаная шапочка с пушистым белым помпоном на длинном шерстяном шнурке. Ну конечно же! Он дал ей эту шапку в ее первую зиму здесь, в Беркширских горах, и теперь она не могла с ней расстаться — как не могла расстаться с ним, со своим вторым Пимом.

— Когда это было? — спросил я. — Когда вы жили в Англии?

— Боже мой!

Она закрыла глаза, прижала ладонь ко лбу. И тут я заметил, как она устала. Оба мы не спали предыдущую ночь, она думала, какой бы стала, живя с Лоноффом во Флоренции, а я — о том, кто она такая. Рукав ее пальто задрался, и я, естественно, увидел, что на руке у нее никакого шрама нет. Ни шрама, ни книги, ни Пима. Нет, любящий отец, от которого его ребенку надо отказаться ради искусства, был не у нее, а у меня.

— Я была невысокая, мрачная, честолюбивая. И мне было шестнадцать. Одиннадцать лет назад, — сказала она.

Ровесница Анны Франк, если бы та выжила.

— А до Англии где вы жили?

— Это долгая история.

— Вы пережили войну?

— Война прошла мимо меня.

— Как так?

Она вежливо улыбнулась. Я начинал ее раздражать.

— Повезло.

— Наверное, так же она прошла и мимо меня, — сказал я.

— А что у вас было взамен? — спросила она.

— Мое детство. А у вас что было взамен?

— Чье-то другое, — сухо ответила она. — Нам, пожалуй, пора отправляться, мистер Цукерман. Мне пора. Поездка долгая.

— Я бы предпочел попрощаться.

— Я бы тоже, но лучше нам поехать.

— Уверен, он хотел, чтобы мы подождали.

— Неужели? — сказала она странным тоном, и я прошел за ней в гостиную, где мы сели в глубокие кресла у камина. Она села в кресло Лоноффа, а я в соседнее. Она сердито стащила с головы шапку.

— Он был ко мне так великодушен, — объяснил я. — Незабываемый визит. Для меня, — добавил я.

— Да, он великодушен.

— Он помог вам приехать в Америку.

— Да.

— Из Англии?

Она взяла журнал, который я листал предыдущим вечером, пока Лонофф разговаривал по телефону.

— Извините мою навязчивость… — сказал я.

Она рассеянно улыбнулась и стала просматривать журнал.

— Просто… вы чем-то похожи на Анну Франк.

Меня пробила дрожь, когда она ответила:

— Мне это уже говорили.

— Да?

— Но, — сказала она, устремив умные глаза прямо на меня, — к сожалению, я — не она.

Молчание.

— Вы ведь читали ее книгу?

— Не то чтобы читала, — сказала она. — Я ее видела.

— О, это удивительная книга!

— Неужели?

— О, да! Она была замечательная, эта юная писательница. Для тринадцати лет — просто поразительно. Следить, как она набирает мастерство, — все равно что смотреть в ускоренной съемке фильм о формировании лица у эмбриона. Вам непременно нужно прочитать эту книгу. Она вдруг открывает для себя рефлексию, появляются портретные зарисовки, наброски характеров, вдруг идет долгое и сложное описание череды событий, изложенное с таким блеском, словно за ним — десяток черновых вариантов. И нет никакого разъедающего желания быть интересной или серьезной. Она просто есть. — Я весь взмок от усилия — нужно было сжать все мои размышления и изложить их ей до того, как вернется Лонофф и мне помешает. — В ней был пыл, в ней была энергия — всегда в движении, всегда что-то затевала, быть скучной было ей так же непереносимо, как скучать, правда, потрясающая писательница. И фантастически трогательный ребенок. Я тут подумал, — мысль, разумеется, пришла ко мне, пока я истово хвалил Анну Франк той, которая могла ею оказаться, — она будто пылкая младшая сестра Кафки, его потерявшаяся дочка — родство просматривается даже в чертах лица. Мансарды и каморки Кафки, тайные чердаки, где предъявляют обвинения, потайные двери — все, что он нафантазировал в Праге, для нее было реальной амстердамской жизнью. То, что он выдумал, она отстрадала. Помните первую фразу «Процесса»? Мы с мистером Лоноффом вчера об этом говорили. Она могла бы быть эпиграфом к ее книге. «Кто-то, по-видимому, оклеветал Анну Ф., потому что однажды утром, не сделав ничего дурного, она попала под арест».