Филип Рот - Призрак писателя

Побежденный, Лонофф сказал:

— И в довершение всего я сегодня утром выкинул бритву.

— А почему, — спросила Эми, делая вид, что тоже все еще наслаждается голубыми небесами, — вы так поступили?

— Я все обдумал. Мои дети окончили университет. За дом я все выплатил. У меня медицинская страховка от «Синего креста». У меня «форд» 56-го года. Вчера мне пришел чек на сорок пять долларов, авторские из Бразилии — нежданно-негаданно. Выкинь ее, сказал я, возьми новое лезвие. Потом я подумал: этой бритвой можно побриться еще разок, а то и два. К чему такая расточительность? Но потом я еще подумал: у меня семь книг изданы в мягкой обложке, меня издают в двадцати странах, на доме новая гонтовая крыша, в цокольном этаже новая печь, в маленькой ванной Хоуп заменены все трубы. Счета оплачены, более того, в банке еще остались деньги, которые приносят три процента дохода — нам на старость. Черт с ним, подумал я, хватит думать — и вставил новое лезвие. Полюбуйтесь, как я себя раскроил. Чуть ухо не отрезал.

Эми:

— Что доказывает, что вам не следует поддаваться импульсу.

— Я только хотел посмотреть, каково это — жить как все.

— И? — спросила Хоуп.

Она вернулась к столу со сковородкой.

— Я же сказал. Чуть ухо себе не отрезал.

— Вот твое яйцо.

— Я хочу половинку.

— Дорогой, попируй в порядке исключения, — сказала Хоуп, целуя его в макушку.

Дорогие мама и папа! Мы уже три дня у отца Анны. Они оба с нашего приезда так тронуты, так взволнованы…

— А вот твоя почта, — сказала Хоуп.

— Я раньше всю почту смотрел только под конец дня, — объяснил он мне.

— Даже заголовки в газетах не читал, — сказала Хоуп. — Он и завтракать-то с нами начал всего несколько лет назад. Но когда дети разъехались, я отказалась сидеть за столом в одиночестве.

— Но я все равно не разрешал тебе со мной разговаривать, помнишь? Это тоже только недавно.

— Давай я пожарю тебе еще одно яйцо, — сказала она.

Он отодвинул пустую тарелку.

— Спасибо, милая, я наелся.

Дорогие родные… Анна беременна и говорит, что даже представить не могла, что будет когда-нибудь так счастлива…

Он перебирал письма, штук пять. Сказал мне:

— Это мне пересылают от издателя. Читать есть смысл одно из ста. Из пятисот.

— Может, нужен секретарь, письма просматривать? — спросил я.

— Ему совесть не позволит, — объяснила Хоуп. — Он так не может. К тому же секретарь — это еще один человек. Мы не можем превращать наш дом в Центральный вокзал.

— Секретарь — это еще шесть человек, — сообщил он ей.

— Что на этот раз? — спросила она, когда он просматривал исписанные карандашом страницы. — Прочитай нам, Мэнни.

— Сама прочитай. — Он протянул жене письмо. — Пусть Натан поймет, каково это, когда тебя возвращают из забвения. И не приходит, не барабанит нам в дверь со словами, что не этого он хотел.

Она вытерла руки о фартук и взяла письмо. У нее было удивительное утро, утро совершенно новой жизни. А все почему? Потому что Эми уезжала.

— «Уважаемый мистер Лонофф! — начала читать она. — Очень хочется, чтобы вы, человек такого таланта, написали рассказ со следующим сюжетом. Нееврей приезжает с Запада в Нью-Йорк и впервые встречает евреев. Будучи человеком добрым и хорошим, он оказывает им некоторые услуги. Когда на работе он тратит часть своего обеденного перерыва на то, чтобы им помочь, они ведут себя по-свински и хотят урвать как можно больше его времени. Когда он помогает своим сослуживцам и закупает для них шариковые ручки по оптовой цене, происходит то же самое. Они хотят, чтобы он закупил еще — для каких-то чужих людей, говоря: „Один мой знакомый хочет купить дюжину ручек“, а потом заявляют: „Я не говорил ‘купи’, не просил покупать для него, я просто сказал тебе, что хочу две дюжины, и ты не можешь утверждать, что я сказал тебе купить ему две дюжины“. В результате он начинает испытывать к евреям неприязнь. Затем он выясняет, что неевреи, которые не пытаются его использовать, хотят лишить его работы, но когда начальник хочет его уволить, евреи встают на его сторону. Когда он заболевает, евреи сдают для него кровь. В конце он беседует с одним человеком, который рассказывает ему, как в ходе истории евреи стали такими расчетливыми. Искренне ваш, Рэй У. Оливер. Р. Б. Я тоже пишу рассказы и очень хочу написать по этому сюжету рассказ в соавторстве с вами».

— Я тоже, — сказала Эми.

— Последствия его страсти, — сказал я. Это была строка из «Зрелых лет», но даже Лонофф, похоже, ее не опознал. — Из Генри Джеймса, — добавил я, покраснев. — Остальное — безумие искусства.

— Ага, — сказал Лонофф.

Кретин! Идиот! Меня поймали, когда я похвастался своей эрудицией. Ага. Он знает всё.

Но вместо того чтобы попросить меня удалиться — за то, как я вел себя в его кабинете, он открыл второй конверт и достал оттуда небольшую каталожную карточку. Прочитав, он передал ее Хоуп.

— A-а, эти, — сказала она. — Они меня просто бесят.

— Однако стиль есть, — сказал Лонофф. — Мне нравится отсутствие приветствия. Просто натянула веревку и развесила белье. Прочитай вслух, Хоуп.

— Как же я такое ненавижу!

— Давай! Натану в назидание.

Так он не знает. Или знает, но простил меня.

— «Я только что дочитала твой блистательный рассказ ‘Индиана’, — прочитала Хоуп. — Да что ты знаешь о Среднем Западе, ты, кусок еврейского дерьма? Твое еврейское всезнайство обычному человеку так же поперек горла, как твое жидовское чувство ‘прекрасного’. Салли М., Форт-Уэйн».

Лонофф тем временем аккуратно вскрывал голубой заграничный конверт.

— Нью-Дели, — объявил он.

— Вас сделали брахманом, — сказала Эми.

Хоуп улыбнулась девушке: ведь она уезжала меньше чем через час.

— Он на это не согласится.

— Что ж, — ответила Эми, — может, ему повезло и его сделали неприкасаемым.

— Или и того хуже, — сказал Лонофф и отдал письмо Хоуп.

— Всего получить никогда не получается, — сказала ему Эми.

На этот раз Хоуп стала читать без лишних уговоров.

— «Уважаемый сэр! Мне двадцать два года, я живу в Индии. Я вынужден сам представиться, поскольку у меня нет иного способа познакомиться с вами. Возможно, вами не овладеет восторг от знакомства с неизвестным, который намерен вас использовать».

Тут вдруг уверенность ее покинула, не понимая, что делать дальше, она взглянула на Лоноффа.

— Продолжай, — сказал он ей.

— «…намерен вас использовать. Молю вас о помощи, полностью осознавая те барьеры касты, веры и т. д., которые нас разделяют. Поскольку я лишь нищий в ином обличье, я выскажу свою просьбу немедленно. Я имею желание обосноваться в Америке. Будьте добры, как-нибудь помогите мне выбраться из моей страны. Если мое образование недостаточно годится, чтобы приехать в Америку как студент, и если другие способы не сработают, согласитесь ли вы просто усыновить меня — это будет последняя надежда. Мне очень стыдно излагать эту просьбу, поскольку я уже взрослый и у меня есть родители, которые зависят от меня, чтобы я обеспечивал их в старости. Я согласен на любую работу и постараюсь быть вам хоть как-то полезен. Сэр, теперь вы уже воссоздали в уме невпечатляющую фигуру невысокого, темного, честолюбивого индийца, в чьем характере явно просматривается немалое количество зависти. Если вы подумали, как описано, вас ожидает сюрприз. Поскольку описание подходит ко мне полностью. Я хочу убежать от суровых реальностей, жить в некотором спокойствии и продолжать, сколько возможно, образование. Сэр, прошу вас, дайте знать, есть ли у вас возможность помочь вашему покорному слуге…»