Филип Рот - Призрак писателя

Внимательно изучив голландские марки — послевоенных она еще не видела — и рассмотрев штемпель, она стала прикидывать, насколько аккуратно удастся распаковать посылку. Она нарочито проявляла невозмутимое терпение, но именно так ей и хотелось. Она ликовала, голова у нее немного кружилась. Выдержка, думала она. Терпение. Терпение — главное в жизни. Когда она наконец развязала бечевку и развернула, ничего не порвав, несколько слоев толстой коричневой бумаги, у нее было ощущение, что то, что она так тщательно освободила от оберток и положила на колени, на чистую и красивую бежевую юбку настоящей американской девушки, это и есть ее выживание.

Van Anne Frank [31] Анны Франк (нидерланд.). . Ее книга. Ее собственная.

Она начала вести дневник всего за три недели до того, как Пим сказал ей, что они отправляются в укрытие. Пока не кончились страницы и не пришлось перейти на бухгалтерские книги, она делала записи в тетради с картонной обложкой, которую он подарил ей на тринадцать лет. Она все еще помнила большую часть того, что случилось с ней в achterhuis, кое-что в мельчайших подробностях, но она не помнила, чтобы из пятидесяти тысяч слов, это описывавших, она записала хоть одно. Она не помнила толком и ничего из того личного, чем делилась со своей воображаемой подругой, которую она назвала Китти, — целые страницы ее излияний казались ей новыми и незнакомыми — как и ее родной язык.

Может быть, оттого, что «Het Achterhuis» была первой голландской книгой, которую она прочитала с тех пор, как ее написала, закончив читать, она первым делом подумала о своих амстердамских друзьях детства, о мальчиках и девочках из школы Монтессори, где она училась читать и писать. Она пыталась вспомнить имена детей-христиан, которые наверняка выжили в войну. Пыталась вспомнить имена учителей — начиная с детского сада. Представляла себе лица хозяев лавочек, почтальона, молочника, который знал ее ребенком. Соседей, живших рядом, на Мерведеплейн. А потом она увидела, как каждый из них закрывает книгу и думает: кто мог предположить, что она такая талантливая? Кто понял, что среди нас жила писательница?

Первые отрывки, которые она перечитала, были написаны за год с лишним до появления на свет Эми Беллет. Читая первый раз, она загнула угол страницы, во второй раз, достав из сумочки ручку, начертила на полях черную многозначительную линию и написала, разумеется, по-английски, «поразительно». (Все, что она отмечала, она отмечала для него, или делала вид, что это его отметка.) «Как странно, иногда я вижу себя словно бы глазами другого человека. Я неторопливо озираю дела некоей Анны Франк и листаю книгу собственной жизни, как будто это чужая жизнь. Раньше, дома, когда я еще не так много думала, мне временами казалось, что я неродной ребенок в своей семье и всегда буду отличаться от Мансы, Пима и Марго. Бывало, по полгода сама для себя играла роль сиротки…» [32] Здесь и далее перевод С. Белокриницкой и М. Новиковой.

Затем она снова прочитала все с самого начала, делая — чуть морщась — маленькие пометки на полях всякий раз, когда натыкалась на то, что он наверняка счел бы «слишком пышным», или «неточным», или «туманным». Но в основном она отмечала куски, которые, как ей казалось, она не могла написать так, ведь она была тогда почти ребенком. До чего красноречиво, Анна, — у нее мурашки по телу бежали, когда она шептала свое имя в Бостоне, — до чего лихо, до чего остроумно! Вот было бы здорово, думала она, если бы я могла писать так для семинара мистера Лоноффа. «Очень хорошо, — слышала она его голос, — это лучшее, что вы написали, мисс Беллет».

Ну, разумеется, у нее же была «отличная тема», как сказали девочки из ее английского семинара. «Нам ничего другого не остается, как только, насколько возможно, терпеливо ждать, пока придет конец этим несчастьям. Как евреи, так и христиане ждут, весь земной шар ждет, и многие ждут своей смерти». Но когда она писала эти строки («Тихое, но пылкое чувство — вот в чем соль. Э. И. Л.»), она не тешила себя мечтами, что ее скромный дневник, написанный в убежище, когда-нибудь станет частью свидетельств о больших несчастьях. Никому другому, а только себе она объясняла — забыв о своих больших надеждах, — что она просто описывала, как тяжелы были эти испытания. Записывала, и это помогало все выдерживать; с дневником она общалась, он помогал ей не сойти с ума, а когда быть дочерью становилось такой же мукой, как и сама война, ему она исповедовалась. Только с Китти она могла свободно говорить о том, что все ее попытки поддакивать матери так, как Марго, оказывались безнадежными; только Китти она могла в открытую признаваться в том, что даже не может произнести слово «мамуля» вслух, и признаваться в глубине своих чувств к Пиму, отцу, от которого она хотела, чтобы он любил ее, и только ее, никого больше, «не только потому, что я его ребенок, но потому, что я — Анна».

Разумеется, в конце концов ей, «помешанной на книгах и чтении», должно было стать понятно, что она пишет собственную книгу. Но в основном в свои четырнадцать она думала, как выжить, а не о литературных амбициях. А в писателя она превращалась не потому, что решила каждый день садиться за стол и работать, а потому, что они жили в такой удушающей атмосфере. Вот что вскормило ее талант! В самом деле, не будучи заточенной в этом achterhuis, оставаясь «болтушкой», окруженной друзьями, «резвясь и смеясь», будучи вольной ходить куда угодно, дурачиться, осуществлять все свои желания, разве смогла бы она писать так искусно, так убедительно, так остроумно? Быть может, в этом-то и проблема семинара, думала она, — не в отсутствии больших тем, а в наличии озера, теннисных кортов и Тэнглвуда. Отличный загар, льняные юбки, моя растущая репутация Афины Паллады колледжа «Афина» — быть может, это мне и мешает. Быть может, если бы я снова оказалась запертой в какой-нибудь каморке, питалась бы гнилой картошкой, одевалась в тряпье и сходила бы с ума от страха, тогда бы я сумела написать пристойный рассказ для мистера Лоноффа!

Только когда все с восторгом и нетерпением стали ждать, когда же союзники высадятся, немцы будут разгромлены и начнется золотой век — он в achterhuis назывался «после войны», — она смогла объявить Китти, что дневник, возможно, скрашивал ее подростковое одиночество, но не только. Она два года шлифовала свою прозу и наконец почувствовала, что готова к великим свершениям: «Ты уже давно знаешь, что я больше всего хочу стать когда-нибудь журналисткой, а потом знаменитой писательницей». Но это было в мае 1944 года, когда мысль о том, что в будущем она станет знаменитой, казалась ей не более и не менее несбыточной, чем возвращение в школу в сентябре. О, тот май упоительных надежд! Не будет больше зимы в achterhuis. Еще одна зима, и она бы сошла с ума.