Филип Рот - Призрак писателя

Эми лежала на смятой постели, туго завернувшись в одеяло, а Лонофф сидел в кресле у окна и молча слушал. Он вошел в незапертый номер, обнаружил ее в пустой ванне, все еще в лучшем платье и лучшем пальто: пальто она не снимала, потому что ее так и била дрожь, а в ванне — потому что так она была дальше всего от окна, что было на двадцать этажей выше улицы.

— Ты, наверное, думаешь: что за жалкая история! Что за шутка… — сказала она.

— Шутка? Над кем? Никакой шутки я в этом не нахожу.

— Ну, то, что я это тебе рассказываю.

— Я тебя по-прежнему не понимаю.

— Так это же словно из твоего рассказа. Из рассказа Э.И. Лоноффа… под названием… ну, ты придумаешь, как его назвать. И придумаешь, как рассказать это на трех страницах. Бездомная девушка приезжает из Европы, посещает — она не глупа — занятия профессора, слушает его пластинки, играет на пианино его дочери, буквально растет в его доме, а потом однажды из беспризорницы превращается в самостоятельную женщину, и в один прекрасный день в отеле «Билтмор» она между делом сообщает…

Он встал с кресла, подошел и сел рядом с ней — она снова теряла над собой контроль.

— Да, — сказал он, — абсолютно «между делом».

— Мэнни, я не сумасшедшая, я не псих, я не какая-нибудь девчонка — ты уж поверь, — которая пытается интересничать и подражать твоим сочинениям!

— Мой милый друг, — сказал он, обнял ее и стал баюкать, как малого ребенка, — если все это настолько…

— Ох, па-почка, боюсь, что настолько…

— В таком случае моим сочинениям до тебя далеко.

Вот что рассказала Эми наутро после того, как она одна сходила в театр «Корт», где сидела среди безутешно рыдающих зрителей на знаменитой нью-йоркской постановке «Дневника Анны Франк». Это история, в которую, как рассчитывала молодая женщина двадцати шести лет с потрясающим лицом, завораживающим акцентом, отличным литературным стилем и терпением, по мнению Лоноффа, не уступающим его собственному, он поверит.

После войны она стала зваться Эми Беллет. Она взяла новое имя не для того, чтобы скрыть свое истинное — тогда в этом еще не было нужды, — а чтобы, так она тогда предполагала, забыть свою жизнь. Несколько недель она была в коме, сначала в вонючем бараке с другими больными и голодающими заключенными, потом в убогом походном изоляторе. Дюжину умирающих детей эсэсовцы загнали в помещение на двенадцать коек, укрыли одеялами, чтобы продемонстрировать приближавшимся к Бельзену войскам союзников блага жизни в концентрационном лагере. Тех из двенадцати, что еще были живы, когда туда пришли англичане, перевели в военный полевой госпиталь. Там-то она наконец и очнулась. Она понимала иногда меньше, а иногда больше того, что объясняли ей медсестры, но говорить не говорила. Вместо этого, без воплей и галлюцинаций, она пыталась отыскать способ поверить, что она где-то в Германии, что ей еще нет шестнадцати и что все ее родные умерли. Таковы были факты, оставалось их усвоить.

«Маленькая красавица» — так называли медсестры молчавшую истощенную темноволосую девочку, и однажды утром, решив, что пора заговорить, она сообщила им, что ее фамилия Беллет. Имя «Эми» она взяла из американской книжки «Маленькие женщины», над которой обрыдалась в детстве. За долгое время молчания она решила, что взрослеть хочет в Америке, раз в Амстердаме ей жить больше не с кем. После Бельзена, поняла она, лучше всего, если между ней и тем, что ей нужно забыть, будет океан размером с Атлантику.

О том, что отец выжил, она узнала, когда ожидала приема у семейного дантиста Лоноффов в Стокбридже. К тому времени она провела три года в приемных семьях в Англии, почти год проучилась на первом курсе в колледже «Афина», и, листая в приемной врача старый номер «Тайм», она вдруг увидела фотографию еврейского бизнесмена по имени Отто Франк. В июле 1942 года, примерно через два года после начала оккупации, он спрятал жену и двух малолетних дочерей в укрытии. Вместе с другой еврейской семьей Франки двадцать пять месяцев жили в относительной безопасности на верхнем этаже в выходящей во двор части амстердамского дома, где у него прежде была контора. Затем, в августе 1944 года, их местонахождение выдали — видимо, сделал это один из рабочих склада, располагавшегося внизу, и об этом убежище стало известно полиции. Из тех восьмерых, что жили в комнатах под крышей, в концентрационном лагере выжил только Отто Франк. Когда после войны он вернулся в Амстердам, голландская семья, помогавшая им, передала ему тетради, спрятанные их пятнадцатилетней дочерью, погибшей в Бельзене: дневник, несколько тетрадей, в которых она писала, и стопку бумаг — их нацисты выкинули из ее чемодана, когда обыскивали чердак, ища ценности. Франк перепечатал дневник и сначала давал его читать узкому кругу — в память о своей семье, но в 1947 году его опубликовали под названием « Het Achterhuis» — «В заднем доме». Голландских читателей, писали в «Тайм», потряс рассказ девочки-подростка о том, как преследуемые евреи пытались жить обычной жизнью, несмотря на лишения и страх быть обнаруженными.

В статье «Горе выжившего» была фотография отца девочки, «ему теперь шестьдесят лет». Он стоял один, в пальто и шляпе, перед зданием на канале Принценграхт, где был последний дом его погибших родных.

Затем последовала ее часть рассказа, которая Лоноффу показалась слишком уж невероятной. Сама же она вовсе не считала странным, что ее считают мертвой, когда на самом деле она жива; никто из тех, кто знал, какой хаос царил в последние месяцы войны — бомбардировки союзников, отступающие эсэсовцы, — не счел бы это невероятным. Утверждавшие, будто видели, что она умерла от тифа в Бельзене, либо перепутали ее со старшей сестрой Марго, либо предположили, что она мертва, потому что видели, как долго она находилась в коме, или наблюдали за тем, как ее, полумертвую, увезли капо.

— Бельзен был третьим лагерем, — рассказала ему Эми. — Сначала нас отправили в Вестерборк, к северу от Амстердама. Там можно было общаться с другими детьми, мы снова могли дышать свежим воздухом, и кроме того, если бы мы не были напуганы, все было не так уж ужасно. Папа жил в мужском лагере, но, когда я заболела, как-то ухитрился ночью пробраться в женский — нашел мою койку, держал меня за руку. Мы там провели месяц, а потом нас повезли в Аушвиц. Три дня и три ночи в товарных вагонах. А потом открыли двери, и больше я его не видела. Мужчин погнали в одну сторону, нас в другую. Было начало сентября. Маму я последний раз видела в конце октября. Она тогда уже едва могла говорить. Когда нас с Марго увозили из Аушвица, вряд ли она это поняла.

Она рассказала ему о Бельзене. Те, кто выжил в телячьих вагонах, жили поначалу в палатках на болоте. Спали на голой земле, в каком-то тряпье. День за днем без еды и свежей воды, а когда осенними ветрами сорвало палатки, они спали под открытым небом, и в дождь, и в ветер. Когда их наконец перевели в бараки, за оградой лагеря они видели рвы, наполненные телами — телами умерших на болоте от тифа и голода. К зиме все, кто оставался в живых, были либо больны, либо сошли с ума. А потом, когда медленно умирала ее сестра, она и сама заболела. После смерти Марго она уже не могла вспомнить женщин, которые ей помогали, и не знала, что с ними сталось.