Филип Рот - Призрак писателя

Первый год там было не так уж и плохо; все были заняты обустройством, отчаиваться у нее и времени не было. Они так усердно трудились, чтобы превратить чердак в «суперпрактичный» дом, что отец вынудил всех согласиться и выделить дополнительный закуток, чтобы взять еще одного еврея. Но когда союзники начали бомбардировки, суперпрактичный дом превратился для нее в пыточную. В течение дня две семьи вздорили из-за любой мелочи, а ночью она не могла спать — была уверена, что во тьме придут гестаповцы и всех их заберут. Она ложилась спать, и ее посещали кошмарные видения: перед ней представала ее школьная подружка Лис, которая укоряла ее, что она лежит себе в безопасности в своей постели в Амстердаме, а не в концентрационном лагере, как все ее еврейские друзья: «О Анна, почему ты меня покинула? Помоги, о, помоги мне, спаси меня из этого ада!» Она видела себя «в темнице, без папы и мамы», и это было не самое худшее. До последних часов 1943 года ей представлялось «самое жуткое». Но потом все вдруг прекратилось. Чудесным образом. «А что этому помогло, профессор Лонофф? Об этом написано в ‘Анне Карениной’. Об этом написано в ‘Мадам Бовари’. Об этом — половина западной литературы». Желание — вот оно, чудо. Она вернется в школу в сентябре, но вернется не той девочкой, что прежде. Она уже не девочка. При мысли об обнаженной женщине у нее по щекам катились слезы. Ее мучительные менструации стали источником страннейшего наслаждения. Ночью, в постели, она возбуждалась от собственной груди. Вот какие ощущения — но в одночасье предчувствие жуткой смерти сменилось жаждой жизни. В один прекрасный день она полностью выздоровела, а на следующий, разумеется, влюбилась.

Их невзгоды сделали ее в четырнадцать лет независимой женщиной. Она стала посещать отдельный закуток на самом верхнем этаже, где обитал только Петер, семнадцатилетний сын Ван Даанов. Ее не останавливало то, что она, быть может, крадет его у Марго, и хоть родители и были шокированы, это ее не остановило: сначала она заходила после обеда, потом пошли вечерние встречи, затем она написала огорченному отцу вызывающее письмо. В тот волшебный май, третьего числа: «Я молодая, и многие мои качества еще не раскрылись, я молодая и сильная и переживаю великое приключение». Два дня спустя отцу, который спас ее от ада, поглотившего Лис, Пиму, чьим самым любимым существом она всегда стремилась стать, она послала собственную декларацию независимости, «душой и телом», как она без обиняков заявила: «Я могу жить совсем без матери и вообще без чьей бы то ни было поддержки..? не чувствую ни на грош ответственности перед родителями… за свои поступки я отвечаю только перед самой собой».

Что ж, сила независимой женщины оказалась не в том, как ей представлялось. Да и сила любящего отца тоже. Он сказал ей, что никогда не получал столь неприятного письма, а когда она расплакалась — она вела себя так низко, что не выразишь словами, — он заплакал вместе с ней. Он сжег письмо, прошли недели, и она поняла, что разочаровывается в Петере. Собственно говоря, в июле она уже подумывала, как бы при таких обстоятельствах «отдалить его», но эта проблема решилась в одну солнечную августовскую пятницу: утром, когда Пим помогал Петеру с английским, а она занималась самостоятельно, пришли из голландской Зеленой полиции, и тайному убежищу, где во главу угла ставились порядочность, послушание, благоразумие, самоусовершенствование и взаимное уважение, навсегда пришел конец. Пришел конец и семейству Франк как единому целому, и, весьма вовремя, подумала автор дневника, закончились ее хроники о том, как они пытались достойно продержаться, несмотря ни на что.

В третий раз она прочитала книгу в тот же вечер, возвращаясь в Стокбридж. Сможет ли она когда-нибудь прочитать другую книгу? Как — если эту отложить не может? В автобусе она самым нескромным образом размышляла о том, что она написала — «сотворила». Быть может, рокочущее, бескрайнее, наэлектризованное, лилово-синее небо, преследовавшее автобус по всей дороге от Бостона, — вот что ее завело: за окном было тревожно, как на полотне Эль Греко, за окном грохотала с библейскими раскатами гроза, а в автобусе сидела, согнувшись над книгой, Эми, и ее не покидало ощущение трагического величия, которое она впитала в тот день от настоящих Эль Греко в Бостонском музее изящных искусств. Да, она была изнурена, что, впрочем, тоже способствует фантастическому видению. Все еще завороженная первыми двумя прочтениями «Het Achterhuis », она помчалась в музеи Гарднер [33] Музей Изабеллы Стюарт Гарднер — частная художественная галерея в Бостоне. и Фогга [34] Музей Фогга — один из художественных музеев Гарварда. , где в завершение этого удивительного дня за опьяненной собой загорелой девушкой с летящей походкой увязалось не меньше десятка студентов летней школы Гарварда, мечтавших с ней познакомиться. Три музея, потому что в «Афине» она хотела говорить только правду, пусть и не всю, о большом дне в Бостоне. Мистеру Лоноффу она намеревалась подробно рассказать о всех новых выставках, которые она посетила по совету его жены.

Гроза, картины, ее безумная усталость — на самом деле и без этого в ней зародились бы надежды: оттого только, что она трижды за день прочитала свой опубликованный дневник. Хватило бы и навалившегося на нее ощущения собственной значимости. А может, она просто была очень юной писательницей, ехавшей в автобусе и мечтавшей о том, о чем мечтают очень юные писательницы.

Все ее доводы, все фантазии о высоком предназначении ее книги проистекали из одного: из дневников не следует, что она или ее родители были религиозными или соблюдающими традиции евреями. Мама вечером в пятницу зажигала свечи, вот, собственно, и все. Что до праздников, так День святого Николая — с ним она познакомилась в убежище — показался ей куда веселее Хануки, они с Пимом придумали всякие умные подарки и даже написали стихи о Санта-Клаусе — пусть будет интереснее отмечать. Когда Пим решил подарить ей на праздник детскую Библию, чтобы она узнала что-нибудь о Новом Завете, Марго этого не одобрила. Марго твердо решила, что станет акушеркой в Палестине. Она единственная из них всех серьезно размышляла о религии. В дневнике Марго, если бы его когда-нибудь нашли, оказалось бы куда больше рассуждений об иудаизме и планов жить согласно его законам, чем в дневнике сестры. И уж конечно она и вообразить не могла, чтобы Марго даже подумала, а не то что написала в дневнике пылкое «станем же мы когда-нибудь опять людьми, а не только евреями!».

Эти слова она, конечно же, написала, еще не оправившись от испуга после того, как на склад внизу ночью залезли воры. Все были уверены, что после этой кражи полиция уж точно их обнаружит, и много дней еще обмирали от ужаса. Она же кроме страха и чувства странного облегчения испытывала чуть виноватое недоумение, когда осознала, что в отличие от Лис судьба опять пощадила ее. После той кошмарной ночи она снова и снова пыталась понять, за что же их преследуют, и то писала о несчастье быть для врагов евреями, и только евреями, то надеялась: «Быть может, когда-нибудь именно наша вера научит добру все человечество… Мы не можем быть только голландцами, или только англичанами, или людьми какой-нибудь другой нации, наряду с этим мы остаемся евреями, — должны, но и хотим оставаться евреями»; а заканчивала заявлением, которое уж точно не появилось бы в «Дневнике Марго Франк»: «Раз уж я спасена, я решила сразу же после войны принять нидерландское гражданство. Я люблю голландцев, люблю эту страну, люблю этот язык и хочу работать здесь. И даже если мне придется самой написать королеве, я не отступлюсь, пока не достигну цели».