Филип Рот - Призрак писателя

О, непредполагаемые обстоятельства, нежданная помощь искусства! Денкомб бы понял. И Джеймс бы понял. Но понял бы Лонофф? Только не упади.

— Вот теперь ты рассуждаешь разумно. — Это говорил Лонофф. — Тебе надо было самой увидеть, и ты увидела.

Что-то бумкнуло прямо над моей головой. Кто-то рухнул в кресло. Утомленный писатель? Он уже в халате или все еще в костюме с галстуком и в начищенных туфлях?

И тут я услышал Эми Беллет. А что на ней в этот час?

— Ничего я не увидела — только страдание и тут и там. Конечно, я не могу жить тут — но и там я больше жить не могу. Нигде не могу жить. Жить не могу.

— Давай потише. С нее на сегодня хватило. Дай ей отдохнуть, пусть поспит спокойно.

— Она всем жизнь портит.

— Не вини ее в том, за что обижена на меня. Это я здесь говорю «нет». А теперь отправляйся спать.

— Не могу. Не хочу. Давай поговорим.

— Мы уже поговорили.

Тишина. Может, они стоят на коленях и прислушиваются через пол ко мне ? Они давно уже могли слышать, как барабанит мое сердце.

Скрипнула кровать. Лонофф укладывается рядом с ней!

Нет, это Эми вылезла из кровати, а не Лонофф залез. Ее ноги легонько прошлись по полу всего в нескольких сантиметрах от моих губ.

— Я тебя люблю. Я так тебя люблю, па-почка! Никто с тобой не сравнится. Все они такие кретины.

— Ты моя хорошая.

— Можно к тебе на колени? Обними меня, мне больше ничего не надо.

— С тобой все хорошо. С тобой всегда в конце концов все хорошо. Ты умеешь выживать.

— Да нет, я просто самая сильная в мире слабачка. Ну, расскажи мне сказку. Спой песенку. Спой как великий Дуранте, сегодня мне это очень нужно.

Поначалу мне показалось, что кто-то кашляет. Но потом я расслышал — да, он пел ей, очень тихо, подражая Джимми Дуранте, «Я к нему, а он ко мне», я разобрал только эту строчку, но по ней вспомнил всю песню, ее Дуранте пел в своей радиопередаче, своим знаменитым вульгарным голосом, с подкупающей хрипотцой, которую воспроизводил сейчас у меня над головой знаменитый писатель.

— Еще! — потребовала Эми.

Она садит у него на коленях? Эми в ночнушке, а Лонофф в костюме?

— Спи давай, — ответил он.

— Еще! Спой «Обойдусь без Бродвея».

— «Да я обойдусь без Бродвея, но… обойдется ли Бродвей без меня-ааа…»

— Ах, Мэнни, мы могли бы быть так счастливы — во Флоренции, милый ты мой, мы могли бы ни от кого не скрываться.

— А мы ни от кого и не скрываемся. И не скрывались.

— Это когда так, как сейчас. А в остальное время все так фальшиво, так неправильно, так одиноко. Мы могли бы сделать друг друга совсем счастливыми. И там я бы не была твоей маленькой девочкой. Только когда мы играем, а в остальное время я была бы твоей женой.

— Мы были бы такими же, какими были всегда. Прекрати мечтать.

— Нет, по-другому! Без нее…

— Хочешь, чтобы ее смерть была на твоей совести? Через год она умрет.

— Да на моей совести и так уже есть один труп. — Скрипнули половицы, когда на них опустились обе ее ноги. Значит, она таки сидела у него на коленях. — Гляди!

— Прикройся!

— Это мой труп.

Шарканье ног. Тяжелая поступь уходящего Лоноффа.

— Спокойной ночи.

— Посмотри на него!

— Что за мелодрама, Эми! Прикройся.

— Ты предпочитаешь трагедию?

— Что ты разлеглась? Неубедительно получается. Решила держаться — так уж держись.

— Но я с ума схожу! Я не могу жить с тобой врозь! Не умею. Надо было соглашаться на эту работу — и переезжать назад. И черт бы с ней!

— Ты поступила правильно. Ты отлично знаешь, что надо делать.

— Да, от всего отказаться!

— Точнее, отказаться от фантазий.

— Ой, Мэнни, ну что тебе стоит просто поцеловать мои груди? Или это тоже фантазии? Никто же не умрет, если ты просто их поцелуешь?

— Прикройся.

— Пап-почка, ну пожалуйста!

Но тут я услышал, как Лонофф в шлепанцах — да, он был не в костюме, а одетый ко сну — шаркает по верхнему коридору. Я как мог бесшумно соскользнул со стола и прокрался на цыпочках к кушетке, куда — изнуренный подслушиванием с элементами акробатики — и рухнул. Потрясение от подслушанного, стыд за то, что так коварно нарушил его доверие, облегчение от того, что меня на этом не поймали, — все это было ничто по сравнению с накатившим отчаянием: сколь же скудно мое воображение, и чем это чревато. Пап-почка, Флоренция, великий Дуранте: ее ребячливость и желание, его безумная, героическая сдержанность… О, если бы я мог вообразить ту сцену, которую подслушал! Если бы мои фантазии были так же безудержны, как настоящая жизнь! Если бы когда-нибудь я смог приблизиться к уникальности и трепетности того, что происходит в действительности! Но даже сумей я это, что бы они обо мне подумали — отец и судья? Как бы почтенные старцы это вынесли? А если бы не вынесли, если бы удар по их чувствам оказался слишком болезненным, как бы я вынес то, что меня ненавидят, поносят, отрекаются от меня?

Эми рассказала Лоноффу всю свою историю только год назад. Однажды ночью она, истерически рыдая, позвонила ему из нью-йоркского отеля «Билтмор»; насколько он сумел понять, утром она одна приехала поездом из Бостона — на дневной спектакль — и собиралась вечером поездом же вернуться домой. Однако, выйдя из театра, она сняла номер в отеле, где с тех пор и «укрывалась».

В полночь Лонофф, который только что дочитал свою вечернюю порцию и лег в постель, сел в машину и отправился на юг. К четырем он добрался до города, к шести она рассказала ему, что приехала в Нью-Йорк посмотреть спектакль по дневнику Анны Франк, но только к полудню она хоть более или менее внятно смогла объяснить, что ее связывает с этой новой бродвейской постановкой.

— Дело не в спектакле — я бы его довольно легко перенесла, будь я одна. Дело в людях, которые его смотрели вместе со мной. К театру тянулись вереницы женщин, в меховых шубах, в дорогих туфлях, с роскошными сумочками. Это не для меня, подумала я. Рекламные щиты, фотографии, неоновые вывески над входом — это я могла вытерпеть. Но меня пугали женщины, их семьи, их дети, их дома. Сходи в кино, сказала я себе, или в музей. Однако я протянула билет, вошла вместе с ними, и, естественно, это случилось. Не могло не случиться. Там так всегда. Женщины плакали. Все вокруг меня были в слезах. А в конце какая-то женщина позади меня воскликнула: «Ой, нет!» Поэтому я и помчалась сюда, мне нужна была комната с телефоном, чтобы отсидеться, пока я не найду отца. Но как только я здесь оказалась, я забилась в ванную, думала: вот если бы он знал, если бы я ему сказала, им бы пришлось после каждого спектакля выходить на сцену и объявлять: «На самом деле она жива. Не волнуйтесь, она выжила, ей сейчас двадцать шесть лет, у нее все хорошо». Я бы ему сказала: «Ты должен хранить нашу тайну, никто кроме тебя не должен об этом узнать». А если бы его вычислили? Или нас обоих? Мэнни, я не могла ему позвонить. Поняла, что не могу, когда та женщина завопила: «Ой, нет!» Тогда я поняла то, что знала всегда: я никогда больше его не увижу. Я должна быть мертва для всех.