Филип Рот - Призрак писателя

Мы как раз спустились по нашей улице к Элизабет-авеню. И каждая лужайка, каждый проулок, гараж, фонарь, каждая кирпичная ступенька — все они были мне родными. Здесь я отрабатывал крученую подачу, здесь свалился с санок и сломал зуб, здесь впервые тискал девчонку, здесь мама дала мне затрещину за то, что я дразнил друга, здесь я узнал, что умер мой дед. Бесконечная вереница воспоминаний о том, что случалось со мной на этой улице с кирпичными домиками на одну семью — примерно такими же, как наш, принадлежали они евреям — примерно таким же, как мы; за них — шесть комнат с «отделанным» цокольным этажом и верандами, выходящими на улицу с развесистыми деревьями, — евреи не уставали благодарить, потому что помнили, с какой части города начинали.

По другую сторону улицы был вход в парк. Там обычно усаживался — каждое воскресенье на одну и ту же скамейку — отец и наблюдал, как мы с братом, вопя во все горло, играем в салочки — после долгих часов благонравного поведения с дедушками и бабушками, родными и двоюродными, с дядями и тетями: мне порой казалось, что в Ньюарке Цукерманов больше, чем негров. Я их за год столько не видел, сколько успевал повидать родственников за воскресную поездку по городу с отцом. «Ох, — говорил он, — до чего же вы, мальчишки, любите поорать!» — и приглаживал наши взмокшие вихры, одному левой рукой, другому правой, пока мы шли из парка назад, вверх по нашей улице. «Им бы поиграть да поорать, — говорил он маме, — и они уже на седьмом небе». Теперь мой младший брат смирился и, преодолевая тоску, учится на зубного техника, забросив (поскольку отец лучше знает) вялые попытки стать актером, а я… Я, видно, так и продолжаю орать.

Я сказал:

— Знаешь, я, пожалуй, сразу на автобус. Давай сегодня без парка. День был длинный, а мне еще собираться — завтра в Квосей ехать.

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Толку от этого не будет, пап. Давай ты просто отправишь мне рассказ назад по почте и постараешься обо всем забыть.

На это предложение отец только язвительно хмыкнул.

— Ладно, — резко бросил я, — можешь не забывать.

— Успокойся, — сказал он. — Я провожу тебя на автобус. И подожду с тобой.

— Ты бы лучше домой пошел. Холодает.

— Мне вполне тепло, — сообщил он.

На автобусной остановке мы стояли молча.

— По воскресеньям они часто задерживаются, — сказал он наконец. — Может, вернешься домой, поужинаешь? А с утра пораньше поедешь.

— Мне с утра пораньше надо ехать в Квосей.

— Они что, подождать не могут?

— Я не могу.

Я шагнул на дорогу посмотреть, не идет ли автобус.

— Ты так себя угробишь.

— Может быть.

— Итак, — сказал он, когда я наконец, настоявшись вволю на проезжей части, вернулся на тротуар, — что ты собираешься делать с этим рассказом? Пошлешь в журнал?

— Для журнала он слишком длинный. Боюсь, никакой журнал его не напечатает.

— Да уж напечатают! «Сэтеди ревью» делает тебе имя. Это высокая оценка, огромная честь — в твоем-то возрасте пройти такой отбор.

— Ну, посмотрим.

— Нет-нет. Ты встал на свой путь. Столько экземпляров «Сэтеди ревью», сколько продали с твоей фотографией в Норт-Джерси, никогда не продавали. Думаешь, почему все сегодня пришли, Фрида с Дейвом, тетя Тесси, Верди, Мюррей, Эдельманы? Потому что видели твое фото и гордятся тобой.

— Они мне об этом сказали.

— Знаешь, Натан, ты уж выслушай меня. А потом можешь ехать, и там, в своем творческом поселении, в тишине и покое, может, подумаешь о том, что я пытаюсь тебе втолковать. Если бы ты был никем, я бы так серьезно к этому не отнесся. Но я к тебе отношусь серьезно — и ты должен серьезно относиться к тому, что ты делаешь. Прекрати высматривать этот чертов автобус и, пожалуйста, послушай меня. Можешь и на следующем поехать! Натан, ты уже не школьник. Ты — старший брат, ты вышел в большой мир, и я воспринимаю тебя соответственно.

— Это я понимаю. Но это не значит, что мы с тобой не можем иметь разные мнения. Наоборот, можем!

— По накопленному за жизнь опыту я знаю, что думают обычные люди, когда читают что-то вроде этого рассказа. А ты не знаешь. Не можешь знать. Тебя всю жизнь от этого оберегали. Ты вырос здесь, в этом районе, и ходил в школу с еврейскими детьми. Когда мы отправлялись на побережье и снимали дом с Эдельманами, ты тоже был среди евреев, даже летом. В Чикаго твоими лучшими друзьями, которых ты и домой водил, были только еврейские мальчики. Не твоя вина в том, что ты не знаешь, что думают гои, когда читают нечто подобное. Но я тебе скажу. Они не думают, великое ли это искусство. Они в искусстве не разбираются. Может, и я в искусстве не разбираюсь. Может, никто в нашей семье не разбирается — так, как разбираешься ты. Но я вот о чем. Люди не ради искусства читают — они читают о людях. И по прочитанному о них судят. Так как же, думаешь, они оценят людей из твоего рассказа, к какому выводу придут? Ты об этом подумал?

— Да.

— И что решил?

— Ну, в двух словах не скажу, вот так, на улице. Я пятнадцать тысяч слов написал не потому, что могу обойтись двумя.

— А я скажу. И что с того, что на улице? Потому что я знаю эти слова. Вот я думаю, понимаешь ли ты до конца, как мало в этом мире любви к евреям. Я не про Германию говорю, не про нацистов, я про обычных американцев, про мистера и миссис Добрых Людей, которых во всем прочем мы с тобой считаем совершенно безобидными. Натан, это всё есть. Точно тебе говорю, есть. Я знаю, что есть. Я это видел, я это чувствовал, даже когда об этом не говорят словами.

— Но я этого и не отрицаю. Почему Сидни швырнул того обормота за борт?

— Сидни, — возмутился он, — он не просто обормота за борт швырял. Сидни выкинул за борт наглого бугая! Сидни был мелким хулиганом, которому было плевать на всех и на вся, кроме дорогого. Сидни.

— И который существовал на самом деле, папа, причем был ничуть не лучше, чем я его изобразил.

— Лучше? Да он хуже был! Тебе и близко не понять, каким он был подлецом. Я бы мог такое тебе порассказать об этом ублюдке — у тебя волосы бы дыбом встали.

— Тогда о чем мы вообще разговариваем? Если он был хуже… Слушай, мы так ни к чему не придем. Я тебя умоляю — уже темнеет, сейчас снег повалит — иди домой. Я тебе напишу, когда доберусь до места. Но обсуждать тут больше нечего. Мы не сошлись во мнениях. Точка.

— Ну хорошо, — сказал он твердо, — хорошо.

Но я понимал, он просто хочет, чтобы мы расстались мирно.

— Папа, прошу тебя, иди домой.

— Да ничего со мной не случится, если я подожду с тобой. Не хочу бросать тебя тут одного.

— Я отлично и сам справлюсь. Уже много лет справляюсь.

Минут через пять мы увидели за пару кварталов от нас свет фар — похоже, нью-йоркского автобуса.

— Ну что ж, — сказал я, — я вернусь через несколько месяцев. Буду на связи… Позвоню…