Ариадна Борисова - Божья отметина: Мать

Но оказалось, она все знает. Гришка уже успел признаться. Вцепился в чужую маму, как клещ:

— Да, Мар-рия Р-романовна, конечно, Мар-рия Р-романовна!

Рычал на мамином имени, будто от удовольствия. Умнел он удивительно быстро, а воду таскал действительно честно. И еще здорово умел шевелить ушами и локти сдвигать за спиной.

Мария рассказывала Гришке о дальних странах, и он заболел морем. Записался в библиотеку, запоем читал Грина, Купера, капитана Мариэтта. Теперь он только и трепался о всяких таинственных картах и кладах с сокровищами. Границы Гришкиного мира раздвинулись во всю океанскую ширь — штормы и кораблекрушения, необитаемые острова и разноцветные моря, Денеб в созвездии Лебедя — путеводная звезда моряков, а вдали — манящая линия горизонта. И в кубрике, в заветном узелке под подушкой — горсть родной земли.

У мальчишки появилась мечта. Большая, как море, мечта — стать, когда вырастет, капитаном дальнего плавания.

Пока Мария была на работе, Гришка весело кричал: «Аврал!» — и разливал воду по всей длине общежитского коридора. Изочка под его командой дежурила на «камбузе» — общей кухне. После «драйки» полы блестели почти как палуба на настоящем судне, а Изочка, войдя во вкус, научилась готовить, может быть, и не лучше корабельного кока, но, во всяком случае, ничуть не хуже мамы.

Перед летними каникулами Гришка, гордо размахивая дневником, прибежал к «домашней» учительнице и выпалил с порога:

— Четыре! Мар-рия Р-романовна, у меня четыре по лит-тературе! А по арифм-метике — пять!

Еще через год у него во всех четвертях не стало ни одной тройки, а по математике и русскому красовались круглые пятерки.

Гришкина мать умерла, когда ему исполнилось пять лет. Отец недолго ходил вдовцом, женился на молодой. Мачеха сразу же невзлюбила похожего на покойницу пасынка. Туговато приходилось мальчишке с неласковой чужой женщиной и крутым на расправу родителем. Подчас становилось невмоготу, и Гришка подумывал сбежать из дома, но становилось жаль братишку. Малыш его любил, делился конфетами и всегда с нетерпением ждал прихода старшего брата.

Дома в своем отделенном занавеской углу Гришка повесил картинки с кораблями и велел братишке называть уголок каютой.

— Ты — капитан, а я кто? — спросил как-то раз братишка.

— А ты мой м-матрос.

— Тогда сделай мне кораблик.

Округлив от восторга глаза, мальчик наблюдал, как из простого тетрадочного листа в ловких Гришкиных руках рождается волшебство. Кораблик, хоть и бумажный, получился замечательным — с треугольным парусом, спичечной мачтой и крохотным флажком из клочка красного материала. Схватив игрушку, братишка даже спасибо забыл сказать, сразу убежал на улицу.

«Все-все у меня должно быть морское», — подумал Гришка. Достал из сундука чистую белую рубашку и принялся нашивать на воротничок две матросские полоски.

В сенцах шваркнул дверью отец. Грузно протопал к занавеске и встал перед сыном с пьяным, белым от злости лицом.

— Что это?! — прохрипел, указывая на картинки.

— Кораб-бли…

— Откуда?

— Из журн-нала.

— Откуда, я спрашиваю? Кто дал?!

— Ма-мария Рома-ма-новна… — прошептал Гришка.

— Замамкал, сопляк!

Белки отцовских глаз продернулись красными волосками вен. Одним движением смахнув картинки со стен, отец треснул мальчика по затылку.

— Я кровь на фронтах проливал, а ты ходишь к этим!..

Гришка мотнул головой то ли от затрещины, то ли из противоречия, но смолчал.

— Я за Родину воевал…

Отец пошатнулся, погрозил кулаком кому-то невидимому и вдруг заворочал шеей, будто ей стало тесно в воротнике, рванул вырез рубашки. Звонкими горошинками посыпались на пол пуговицы.

— Я воевал за Родину и за Сталина! За Сталина!!! Я с этим именем в бой шагал, я бы умер за него! И мне по это место их долбаные культы! Предателей оправдали! Предателей!

Прооравшись, отец повернулся и в упор посмотрел на Гришку. Голос его опустился до хриплого шепота и опасно затяжелел.

— Понял, щенок? Понял, я тебя спрашиваю?! Нет, я тебя спрашиваю, ты понял, за что отец кровь проливал?! Если еще раз ты, щенок… Я этим жидовкам…

— Не н-надо, — заторопился Гришка. — Не н-надо, я п-понял…

Занавеска колыхнулась, с мокрым корабликом в руках торкнулся братишка, ойкнул и тут же исчез.

— То-то, — оглянувшись, припечатал отец.

Постоял, размышляя о чем-то, и вроде забыл о Гришке. Глядя в стену выпученными остекленевшими глазами, выпрямился и отдал честь кому-то невидимому. Но, выходя, снова грязно заругался и, кажется, отобрал кораблик у младшего сына. Братишка заплакал.

— Сволочь! — закричала на отца мачеха. — Скотина, пьяница, убирайся! Не смей трогать ребенка, убирайся вон со своим выродком!

Послышался звон разбитой посуды, а следом за ним звериный отцовский рев. Мачеха завизжала. Гришка выскочил из-за занавески, подхватил забившегося в угол малыша и выбежал с ним на улицу…

В общежитие Гришка больше не приходил. Но, выходя зябкими утрами за растопкой, Мария каждый день находила на крыльце плотную вязанку аккуратно наколотых и сложенных дров.

Соседи часто спрашивали, куда «капитан» пропал. Изочка пожимала плечом: «Не знаю». Ни она, ни Мария, словно сговорившись, больше вслух о мальчике не вспоминали. Мария получила от него сумбурное, полное отчаяния письмо, в котором он за что-то просил прощения. Изочке она ничего не сказала. Но девочка и сама смекнула: причина Гришкиного исчезновения, как ни странно, кроется в том, что происходит в стране. После прошлогоднего XX съезда партии почти сразу же начались разные мелкие и большие изменения, которые, кажется, не всем нравились. С мамы сняли обвиняющий в неблагонадежности статус, вот-вот обещали выдать настоящий паспорт вместо удостоверения личности — документа спецпоселенца. И тогда, радовалась Мария, они с Изочкой продадут вещички, возьмут с собой только самое нужное и уедут в Литву. Может, там остались знакомые. Им обязательно помогут…

Гришка старался не попадаться Изочке на глаза, шмыгал в сторону. Если случалось столкнуться в лоб, на ходу бурчал под нос приветствие. Однако на школьной линейке она постоянно ловила чей-то тоскливый взгляд, а еще кто-то провожал ее после учебы, искусно прячась за деревьями и заборами.

Изочка не оглядывалась. Она знала, кто этот кто-то.

Зима 1957 года выдалась на редкость морозной. Температура понизилась почти до минус шестидесяти и держалась на этом уровне все три зимних месяца. Видимость на улице равнялась нескольким шагам, а за ними стояла сплошная стена тумана. Человек будто попадал в густой белый кисель. Дышать и двигаться в нем было трудно. Люди ходили на работу с фонарями, закутавшись поверх телогреек и пальто шалями и одеялами. Занятия в школе приостановили. Печи топились по утрам лишь в двух старших классах, но и старшеклассники могли только слушать — чернила то и дело застывали.