Юрий Семенов - Тропа обреченных

С пистолетом в руке и веревками в кармане, Чурин сразу полез в узкий проход. Все его мысли сосредоточились на одном: продвигаться плавно и тихо, чтобы даже дыханием не выдать себя и не всполошить бандитов раньше срока, а появиться перед ними внезапно. Прежде всего в этом виделось главное для решения задачи. И чекисту это удалось сделать.

Добравшись до внутренней дверцы в проходе, он отбросил ее и ввалился в схрон так неожиданно, что сидевшие за едой двое здоровых мужиков вскочили, отпрянув с испуга, как от привидения. В чувство их привел бойкий возглас пришельца:

— Слава Украине!

Те машинально, не освободившись от растерянности, ответили:

— Героям слава!

А Чурин, не упуская инициативы, сунул под ремень пистолет, вытащил из кармана веревку и, заломив руки назад ближнему широкомордому оуновцу, начал их связывать.

— Друже, что вы делаете? — не пытаясь вырваться, взмолился тот.

— Вы что, не узнали меня? — потуже затянул связку Чурин и пояснил: — Я эсбист от Хмурого.

И тут чекист увидел, как велик страх оуновцев перед службой безопасности: они сникли и больше ни о чем не спрашивали. Второй безропотно дал связать себя.

Василий Васильевич все это время невидимый находился во мраке прохода в схрон с автоматом на боевом взводе, готовый в любой миг прийти на помощь.

В шахту спустили веревку, и арестованные поочередно были подняты наверх. И только тут, наверху, увидя форму советских солдат, схваченные бандиты все поняли. Обезвреженных оуновцев посадили на подводу и повезли к машине.

У Чурина нервы были напряжены до предела. Он, будто бы только начиная понимать, что происходит, поспешно оглядывался, ища схваченных бандитов. А увидев их удаляющимися на подводе, бросился следом, видимо еще не осознавая, что все уже кончилось…

Перемены в лесной жизни Сухаря наступали постепенно. По ним он безошибочно судил, с каким успехом срабатывает легенда о его жизни, в которой за основу легла все-таки настоящая, хотя и короткая, оуновская «служба». В ней значится не просто участие в банде, а причастность поприметнее и значимее, вплоть до школы абвера и руководства разведывательно-диверсионными группами на важных участках в тылу Красной Армии в начальный период войны.

Первые два дня до Цыгана как будто никому не было дела. Он никуда далеко не уходил — не велели, но поблизости обошел все, не столько наслаждаясь тихой лесной прелестью, сколько размышляя о тех, кто его окружает. Он жил сейчас среди убежденных врагов, борьба с которыми должна вестись насмерть. Ему «повезло» оказаться среди таких — жестоких, беспощадных бандитов из числа подручных эсбиста Рыси, общение с которыми ему было необычайно полезно, в науку, потому что впереди на его пути обязательно должна была встретиться и покрупнее хищная рыбина.

Поначалу за Сухарем откровенно следили, ел он вместе со всеми, спал где придется, но только не в одиночестве. Однако на третьи сутки после возвращения на постой Отца Хрисанфа с бандой Кушака ему разрешили свободное передвижение. Даже Рысь при встрече стал по-дружески похлопывать его по спине, что на языке эсбиста означало определенное расположение.

Такое начало порадовало Сухаря. Его к тому же перевели из сарая в дом, где жили Хрисанф с Кушаком и еще каким-то угрюмым типом.

Спустя несколько дней Сухаря разбудили до света. Его удивил своим появлением Отец Хрисанф — бодрый, без следов сна и обычного недовольства на лице. Странно прозвучала его шутка: «Сухарь черный, сухарь белый, хлеб насущный, не горелый. Поздравляю, Цыган, не пригорел!» В услышанном прозвучало благое предзнаменование. И уже окончательно успокоило Антона Тимофеевича заботливое предложение Хрисанфа побриться. Эта подсказка намекнула на предстоящую встречу с кем-то с «верху», никак, от Комара отдача пошла, значит, Дербаш помнит его, прислал, видать, не фитюльку какую-то, раз бриться заставляют. И, уже бреясь, внес поправку в это предположение: здесь и посыльного главного эсбиста примут с почетом.

Но явился явно не простой бандит. Антон Тимофеевич это сразу понял, когда вошел в занимаемую Рысью горницу. Кроме него, кстати, одетого не как обычно в белую украинскую рубаху, а во френч с оттопыренными накладными карманами, за столом сидел, в сером гражданском костюме, волевой, с выразительными чертами лица мужчина лет сорока. На голове у него, слева, возле пробора, образовалась от шрама глубокая залысина, которую он мог бы прикрыть волосами, но оставил на виду.

Именно эта мысль почему-то пришла на ум Антону Тимофеевичу, зрительно сфотографировавшему римско-греческий профиль человека, который, к его удивлению, даже не взглянул на вошедшего.

Нет, не с распростертыми объятиями приехал встретить его посланник, да, впрочем, Сухарь и не рассчитывал на теплый прием.

— Кто вы, назовите себя, — предложил приезжий, только теперь взглянув на Антона Тимофеевича, и сам представился: — Буча.

— Цыган, — ответил Сухарь, не поняв, что тот назвал: псевдоним или фамилию.

— Полностью себя назовите, как на миру, и все о себе, — уточнил Буча и разрешил: — Меня здесь можете по имени — друже Павло.

Антон Тимофеевич неспешно стал рассказывать о себе, видя, с какой внимательностью слушает и наблюдает за ним Буча. И только по одному этому Сухарь безошибочно определил в госте человека, умеющего с пользой для себя выслушать и не забыть ни одного возникшего вопроса. Подумал: «Это уже что-то значит, коли солидно обставляют мою проверку».

Впрочем, Сухарь несколько забежал вперед в своем предположении, но не ошибся в нем.

Посыпались вопросы. Обычные, простые поначалу — Антон Тимофеевич ожидал их иными.

— Дети есть?

— Нет, наверное… Я же не женат, а так… если до войны, так чего гадать.

— Вот именно, давайте кратко, а то мы за неделю не напредположимся. Значит, детей нет. Скажите, знакомых много, кто вас знает на Волыни, на Львовщине?

— Нет, много неоткуда. Точно так же, как, наверное, и у вас, друже Павло, извините.

— У меня много, ошибаетесь… Попрошу перечислить их на бумаге. Не сейчас, потом. Укажите также места диверсий ваших групп в тылу Красной Армии, кто конкретно участвовал. Под вашим командованием, разумеется. Кто вам назвал наших людей из руководства в лагере перемещенных лиц?

— Крутько, он в комендатуре подвизался. Я знал перед войной одного Крутько из наших, переправлял и встречал меня через польскую границу. Спросил этого, не родственник ли. Разговорились. Он, видать, американцу шепнул. Тот обрабатывать меня начал. Ему я напрямую: вернусь на родину, в лес уйду, не сыщет он меня нигде. Вгорячах ему бахнул о разведшколе абвера… что ОУН направляла, что, мол, меня им лучше побыстрее отпустить, я не подарок для Советской власти. О немецкой спецшколе расспрашивал, кто учил. Тут я и назвал Дербаша. Американец даже просиял весь, говорит, с такой вашей связью не пропадешь, выходите на нее. И псевдо назвал по секрету — Комар. Обещал дать знать обо мне сюда, в «верха». Что же мне, упускать такую возможность? Для вас я не безродный.