Семен Журахович - Кто твой друг

— Я хотела бы, чтоб кто-нибудь помнил меня вот так, всю жизнь. Как это хорошо, правда?

Голос ее сорвался, она резко отвернулась к окну, за которым чернела беззвездная летняя ночь.

Когда Надин гость ушел, мать пошутила:

— Еще одна железная дружба? Так вот и влюбишься когда-нибудь.

Ей понравился этот парень. Умные глаза, сдержанная, смущенная полуулыбка, чуть неуклюжие движения… И приятный голос, мягко звучащее полтавское «л».

Наде двадцать второй год. И все у нее дружбы железные. Тех парней, которые не могли удержаться на этой шаткой и острой грани, Надя беспощадно и навсегда исключала из круга своих товарищей. Каждое свое увлечение (разумеется, дружеское!) и каждое разочарование Надя переживала очень бурно.

Мать должна была выслушивать эти истории с подчеркнутой серьезностью. Упаси боже улыбнуться!

Но сейчас в голосе матери прозвучала ироническая нотка:

— Еще одна железная дружба? Так вот и влюбишься когда-нибудь.

— Уже, мама! — Надя подняла на мать сияющие глаза и сразу же опустила их.

— Что «уже»? — растерялась мать и прижала руку к груди.

— То, что ты сказала… Одним словом, Юрик, как писали в старых романах, мой жених. — Надя сделала реверанс. — Жених!..

— Боже мой! Жених… — Мать всплеснула руками. Холодок страха сжал ей сердце; почувствовала, что с этой минуты в жизни что-то резко меняется и неизвестно чего надо ждать от этой внезапной перемены. — Надюша, ты серьезно?..

Мать опустилась на стул. Растерянная улыбка застыла на ее лице. Не знала, верить или не верить собственным ушам.

— Ты серьезно, Надя?.. Господи, что ж ты молчала?

— Меня никто не спрашивал, — засмеялась Надя.

Она стояла возле тумбочки и ковыряла туфелькой ковер. Это занятие позволяло ей не поднимать глаз, не смотреть на удивленную и ошарашенную мать.

— Мы так привыкли к твоим железным дружбам, — жалобно проговорила мать. — Боже мой, жених! Я даже не успела разглядеть, что он из себя представляет.

— Понимаешь, мама, сперва я сама должна была как следует разглядеть…

— И что? Разглядела? — Мать встревоженными глазами смотрела на дочку, чувства ее раздваивались. Перед ней стояла высокая статная девушка, но ведь это ее Надюша, дитя, которое еще недавно… И одновременно мелькнула новая мысль: «Господи, это уже старость!» И стало страшно.

— Мама, он хороший, он… Я его люблю!

Мать покачала головой. Ну, конечно, он хороший. Это все, что она успела заметить…

— А отец? Что скажет отец?

Надя на краткий миг смешалась. Однако не замедлила с ответом.

— Отец имеет лишь совещательный голос. И то…

— Ох, Надюша!

С тех пор как она начала ходить и пролепетала первые слова, в доме только и слышно было: «Ох, Надюша!..» Ничем нельзя было угомонить или заставить хоть на шаг отступить от своего упрямую девчонку, когда она звонко и настойчиво объявляла: «Хочу и буду!»

Конечно, теперь Надя уже не маленькая. Как-никак на последнем курсе института. Серьезная, очень требовательная не только к другим, но и к себе. Она, как сама любит повторять, непримиримый враг серой обыденщины, засасывающей трясины мещанской мелочности. Кто первый в институте стал донором? Нечего и спрашивать: конечно, Надя. Кто, стиснув зубы от боли, дал кусок собственной кожи для пересадки обожженному ребенку? Разумеется, Надя. А какой институт она себе выбрала? Девичье ли это дело — прокладывать дороги бог знает где? Может быть, в безлюдных степях, может быть, в тайге. Да разве ее переубедишь?

И вот у Надюши жених. Она уже решила, и ничего тут не сделаешь. Мать безнадежно вздыхает.

— Ну чего ты, мама! — Надя подбегает к матери, обнимает ее и, пряча лицо, жалостным голосом просит: — Мама, ты сама, сама скажи отцу.

Никто не знал, как волновалась Надя, когда Юра пришел знакомиться с отцом.

Софрон Карпович беседовал с ним весьма вежливо и весьма сдержанно. Всем своим видом он говорил: «Мне надлежит радоваться и улыбаться новоявленному родичу, да? А я не радуюсь. И мне не хочется улыбаться. Я его в первый раз вижу и, говоря откровенно, не возражал бы, если б это был и последний… Только, пожалуйста, не обвиняйте меня в том, что я разбиваю чье-то счастье. Наоборот. Я хочу, чтоб моя дочь была счастлива. И именно потому считаю: рано ей замуж! Пускай кончит институт, а там видно будет. Что этот мальчишка может дать ей? Но спорить с Надеждой невозможно. Я уже пробовал… Ну что ж, я молчу».

Говорили о погоде, о телевизионных передачах, о кибернетике. Обо всем и ни о чем.

Юра ловил подбадривающие взгляды Нади, но не мог справиться со своей скованностью. Все выходило не так, как ему хотелось. Хотелось произвести наилучшее впечатление на Надиного отца, на этого солидного, хорошо одетого человека, который, видно, знает себе цену и привык к тому, чтоб и другие его тоже высоко ценили. Хотелось чувствовать себя свободно и непринужденно, рассказывать что-нибудь интересное, остроумное. А выходило… От этого он еще больше смущался и хмурился.

А тут еще, как на грех, неосторожное, неловкое движение — и зазвенел разбитый бокал. Хрустальный. На высокой тоненькой ножке.

Елена Игнатьевна поспешила успокоить гостя:

— Ничего, ничего… Это к счастью. — И ловко смела осколки в глубокую тарелку. Но все-таки ей было неприятно: такой бокал!

Юра краснел все сильней и сильней. А Надя, неестественно веселая и возбужденная, бросила с вызовом:

— На то и делают новую посуду, чтоб старую бить. Вот возьму и стукну еще один!

Софрон Карпович молчал. «Ему легко бить. Пришел на готовенькое… Вот вам, Юрий, не знаю как вас величать по отчеству, квартира, харчи и посуда… А может, соблаговолите поехать на дачу? Может, и там что-нибудь захочется разбить? Нет, голубчик, ты сперва наживи, а потом бей».

В другой раз он бы и внимания не обратил на такую мелочь. А сейчас ему до горькой досады было жалко этого хрустального бокала.

Когда Надя и Юра ушли в кино, Софрон Карпович тяжело вздохнул и сказал:

— Какая это страшная вещь — девичья слепота и неопытность. Ну что, что он собой представляет? Что ждет его в будущем? Ничтожный серенький инженерик… Будет строить дорогу из Кобеляк в Ханделеевку.

— Ты тоже был маленьким инженером, когда я выходила за тебя замуж, — возразила жена.

— Маленький может стать большим и очень большим, а серенький… — Софрон Карпович безнадежно махнул рукой.

В это время Надя и Юра ехали в трамвае и слушали громкие рассуждения красивой молодой женщины. Она сидела рядом с пожилым мужчиной, который только молча кивал головой.