Семен Журахович - Кто твой друг

— Кое-кто, слышала я, поросятинку с хреном любит, — сказала Ярина и тяжело перевела дыхание.

— Что нам глупые байки слушать? — крикнул Веренчук.

По залу пробежал шепот. Но Мазур поднял руку. Стало тихо. И тогда Ярина заговорила:

— Так вот, я принесла хрену. А то, когда таскали поросят с фермы, забыли про хрен. А без него уже не тот вкус.

Она развернула газету и своей темной, расписанной морщинами рукой подняла длинный корешок хрена.

Кто-то засмеялся. Кто-то громко спросил: «Что это бабе причудилось?»

Ярина заставила себя взглянуть на Мазура и увидела его безмерно удивленное, ничего не понимающее лицо.

Рука дрогнула, и корешок упал. Ошеломленная, она смотрела на Мазура, но взгляд ее становился все мягче, добрее. Обернулась к залу. Несколько сот человек не спускали с нее веселых, удивленных и нетерпеливых глаз.

Шум нарастал. Если уж Ярина вышла на люди, так она скажет. Уж понюхает кто-то хрену!

— Говорите, Ярина!

— Выкладывай, баба, как на духу!..

— Слушаем, слушаем!..

— Не о чем мне говорить, — твердо вымолвила Ярина. — Веренчук скажет.

И пошла на свое место.

Зал загудел, зашевелился. И снова стих.

Ярина не видела, как Веренчук неверным шагом, словно его толкали в спину, шел между рядов. Не видела, каким яростным взглядом встретил его сжавшийся, как пружина, и побледневший Мазур.

Она сидела в углу и утирала слезы жесткой, заскорузлой ладонью.

Микола Кардаш проводил глазами поезд и оглянулся. Ничего не изменилось на маленькой станции Крутояровка за минувшие годы. Тишь, безлюдье. Трудно поверить, что отсюда всего час езды до большого города.

Все та же Крутояровка… Только новый забор вокруг станционного здания да деревья подросли.

Было холодное утро. Но апрель есть апрель, и Кардаш расстегнул пальто, сдвинул кепку на затылок и глубоко вдохнул влажный воздух, напоенный острым запахом талой земли. Вскинув чемоданчик на плечо, он ровным шагом человека, привыкшего много ходить пешком, двинулся по утоптанной тропинке, что вилась рядом с мощеной выщербленной дорогой.

Грузовая машина, заплесканная весенними лужами, проскочила мимо него и остановилась; в утробе ее что-то хрипло, простуженно продолжало ворчать.

— Вам в район? Садитесь! — крикнул шофер, выглянув в открытое оконце. — Только раз-два…

— Нет, я на опытную станцию, — неторопливо ответил Кардаш.

— А, на хутор! Так это по пути…

Кардаш одним махом очутился в кузове. Машина двинулась, раскачиваясь на выбитом булыжнике. Вместе с ней раскачивался из стороны в сторону Кардаш; он стоял, широко расставив ноги, держась руками за кабину.

Минут через двадцать машина остановилась на развилке. Кардаш соскочил на землю, поблагодарил шофера и угостил его папиросами. Когда машина уже отъехала, Кардаш вспомнил случайно брошенное словцо «хутор» и рассмеялся.

Крутояровская научно-исследовательская станция предстала перед ним в скудной красе ранней весны, когда деревья еще стоят оголенные, а домики на пригорке, кажется, съежились от холода и повернулись бочком, чтоб степной ветер не бил им в лицо.

Возле одного из домиков, тоже съежившись, стояла молодая женщина в синем пальто с меховым воротником. Заслышав шаги, она обернулась и, прежде чем Кардаш успел ее узнать, вскрикнула:

— Коля?..

Весело и чуть лукаво улыбаясь, женщина шагнула ему навстречу.

— Пешком? Конечно, — покачала она головой. — Микола Кардаш в своем репертуаре. Тебя же предупредили, чтоб ехал до города. Оттуда машины, автобус…

— Здравствуй, Тоня, — сдержанно улыбнулся Кардаш и посмотрел на нее, не испытывая ни волнения, ни неловкости. Тоня была такая же красивая, как и раньше, только лицо немного пополнело и в чем-то изменилось, может быть, и к лучшему, но перемена эта сделала его чужим.

Кардаш отвел взгляд. А Тоня жадно, даже бесцеремонно разглядывала его.

— У-у, какой черный!.. Поджаривают тебя там или ты изнутри горишь? — сказала она.

— Сам горю.

— Конечно. Ни минуты покоя. Такой же хороший и…

— И такой же дурак, — договорил Кардаш.

Тоня засмеялась.

— Нет, Микола… Помнишь, я когда-то тебе говорила: умный дурак. Единство противоположностей. Вот и сейчас — прийти пешком…

Она развела руками, глядя на него все с той же улыбкой и любопытством в глазах, которые, казалось, о чем-то вспоминали и, возможно, жалели.

А он отлично помнил, что перед ним стоит уже не Тоня Гордиенко, а Антонина Шавловская, и ни о чем не хотел вспоминать.

— Ой, Коля… — вглядываясь в его лицо, начала она и умолкла.

Кардаш тоже молчал, не желая вызывать ее на разговоры о прошлом.

Тоня покачала головой и вздохнула.

— Боже, как ты был в меня влюблен! — вдруг сказала она, не скрывая чисто женской гордости. — А я…

Кардаш пожал плечами и посмотрел в ее серые глаза, искрившиеся кокетством.

— Дела давно минувших дней.

— Тебе неприятно даже вспоминать? — с явной обидой в голосе спросила она. — Неужели тебе неприятно? А я иногда вспоминаю… Ах, Коля, я, наверно, полюбила бы тебя, как никого на свете, если бы…

— Знаю: если бы я был не такой, — быстро проговорил Кардаш и сухо добавил: — Четыре года назад ты мне довольно вразумительно это объяснила.

Тонины глаза погасли.

— Ты изменился, Микола.

— Бесспорно.

— Женат?

— Нет… Я рад, что у тебя все в порядке. Это здесь вы живете? — спросил Кардаш, бросив рассеянный взгляд на нарядный домик. — Шавловский у себя?

— Там, — она показала рукой куда-то в сторону, и снова в глазах ее вспыхнуло любопытство; она хотела было о чем-то спросить.

Но Кардаш опередил ее:

— А как те клены, что мы с тобой посадили? Растут?

— Растут, — машинально подтвердила Тоня и вдруг рассмеялась: — Ой, Коля… Помнишь, ты говорил мне: «Я слышу, как дерево растет… Стану вот так, приложу ухо к стволу и слышу: растет, наливается соками земли…» Ой, фантазер! А сколько раз, бывало, я дерну тебя за рукав и спрошу: «Микола, что я только что говорила?» Ты покраснеешь, как школьник, не выучивший урока, и виновато бормочешь: «Прости, Тоня, я не слышал». — «Беда мне с тобой, кого же ты слушаешь: дерево или меня?»

Она замолчала. Еще минуту назад веселая, задорная улыбка стала грустной. Тоня напрасно ловила его взгляд.

— Потом ты спросил: «Тоня, знаешь, что такое дерево?» Я ответила: «Дерево, Коля, и есть дерево. И не растекайся мыслию по древу…» А ты рассердился: «Нет, дерево — это песня. Вот иду я степью. Унылая, выжженная степь, глазу не на чем остановиться. Вдруг вижу — тополь. Высокий-высокий! Словно запев. А дальше лесная полоса — это уже песня в полный голос. Иду, пою вместе с ней». Хорошо ты пел, Коля. «Ой, не шуми, луже, зеленый байраче…»