Семен Журахович - Кто твой друг

Вакуленко заерзал на стуле.

— Почему вас заинтересовала именно книжка Шавловского? — как-то странно посмотрел он на Кардаша.

Кардаш покраснел: «Неужели он знает что-нибудь обо мне, о Тоне?»

— Несущественно, чья книжка, — ответил он сердито. — Шавловский, не Шавловский… Я просто взял самую последнюю, хотя и не лучшую. Меня интересует другое: с чем вы согласны? С книжкой, которую только что сами выпустили, или с рецензией?

— Видите, дорогой Микола Игнатьевич, — без малейшего смущения заговорил Вакуленко. — Есть инерция мышления, и есть обусловленная обстоятельствами гибкость. То, что вчера было правильным…

Голос Вакуленко с каждым словом становился все увереннее. «Не надо волноваться», — снова слышал Кардаш.

— А что касается вашей работы, — закончил Вакуленко, — то я здесь ни при чем. Вы знаете, что я охотно согласился редактировать вашу книжку. Но ситуация изменилась…

Кардаш схватил свою рукопись и, не попрощавшись, выбежал из комнаты.

Он долго блуждал шумными улицами города. Сжатые кулаки. Острыми желваками скулы на худом лице. Взлохмаченная копна темных волос над выпуклым лбом. Он шел вперед и вперед, никого не замечая; прохожие уступали ему дорогу и оглядывались вслед. Потом неизвестно как он очутился в дальних аллеях городского сада. Первое дыхание осени уже окрасило горячими тонами листья каштанов и кленов. Кардаш всем существом ощутил успокаивающую тишину.

«Что же теперь? — спросил он себя. — К кому обратиться?» И сразу подумал: «Если б мою рукопись прочитал Решетняк».

Еще когда был школьником, попалась ему книжечка ученого-лесовода Решетняка, и с тех пор имя это стало для Кардаша высшим авторитетом, мерилом научной честности и принципиальности. Бывает так: читаешь книжку (не обязательно это должно быть художественное произведение) и чувствуешь, что автор тебе надежный друг, ему открыл бы душу, с ним, если б понадобилось, отправился в далекий и опасный путь. Такое чувство охватывало Кардаша, когда он — уже позднее — снова и снова обращался к работам Решетняка, в котором угадывал не только знатока природы, но и тонкого знатока человеческой души.

Глубоко убежденный в правоте своего дела, Кардаш, однако, был весьма скромного мнения о своей работе. Обращаться к такому занятому человеку, к ученому, который, наверно, дорожит каждым часом, обращаться к нему со своими наивными писаниями? Нет, это смешно. Это нескромно.

А главное, не таким путем надо доказывать истину в науке, не ссылкой на чей-то авторитет, не с помощью доброго дяди. Только делом, только проверенными самой жизнью, неопровержимыми фактами. И он докажет! Пусть что угодно болтают гибкомыслящие ясновидцы, он докажет, что в науке, как и в жизни, существуют принципы, которые нельзя то возносить до небес, то топтать ногами.

А если так, в четырех стенах института ему оставаться нельзя. Ничего он тут не докажет. Это ясно. Это ясно как божий день. Значит, ближе к живому делу.

Но куда?

Он сидел на скамье в тенистой аллее. Медленно опускались на город ранние сумерки. Привядшая листва пахла осенью. «Куда?» — напряженно думал Кардаш. Он отлично себя знал: если решено, надо действовать немедленно.

Мимо него неторопливо прошла женщина. В нескольких шагах она остановилась.

— Микола, ты?

Кардаш вздрогнул. Ему на миг почудилось, что это Тоня, и он метнул на женщину растерянный и недобрый взгляд. Потом смущенно улыбнулся:

— Ирина? Давно я тебя не видел. Присаживайся.

Ирина подошла, пожала руку.

— Не помешаю? Ты кого-то ждешь?

— Нет, — хмуро ответил Кардаш. — Никого не жду.

Тихая, неприметная Ирина. Тонко очерченный овал нервного лица, черные брови сдвинуты над темными глазами необычного рисунка — удлиненными и чуть-чуть приподнятыми к вискам. Кардаш вспомнил, как кто-то в шутку сказал о ней: украинка с узбекскими глазами.

Показалось удивительным: как это он четыре года проучился вместе с ней и так мало ее знает?

Она остановила на нем внимательный взгляд, за которым угадывалась напряженная внутренняя жизнь. Темные глаза, казалось, горели на бледном лице.

— Что с тобой, Ирина? Нездорова?

— Нет, я здорова. Это так… — махнула рукой. — Завтра уезжаю. Пришла прощаться с нашим садом. Здесь я плакала перед экзаменами, здесь…

Она не договорила.

— Далеко едешь?

— На Кировоградщину.

— С мужем, наверно? — снова спросил Кардаш и тут же пожалел: лицо Ирины стало еще напряженнее.

— Нет, — глухо проговорила она. — Еду одна… Если можешь, Микола, ни о чем не спрашивай. Ладно? — Она положила холодную узенькую ладонь на его руку. — Когда-нибудь, может, сама расскажу, если встретимся. — Она помолчала. — А что у тебя? Я слышала, ты пишешь книгу?

Кардаш заговорил. Буря бушевала у него в груди, ему так надо было высказаться! На него глядели внимательные глаза, полные понимания, сочувствия. Он незаметно увлекся.

— Какая возмутительная история, — покачав головой, сказала Ирина. — И все же… Я тебе завидую.

— Есть чему завидовать, — криво улыбнулся Кардаш.

— Есть. Ты за что-то борешься. Ты чего-то ищешь. У меня сложилось хуже. Но… Уезжаю — и все!

Она порывисто встала.

— Проводишь меня?

Шли молча.

У какого-то незнакомого дома Ирина остановилась и протянула руку. Кардаш сжал ее холодные пальцы и растерянно посмотрел на Ирину. У него было такое ощущение, словно он бросает на произвол судьбы товарища, попавшего в беду.

— Не могу ли я тебе помочь, Ирина? Скажи, я…

— Спасибо, Микола, — мягко улыбнулась она. — Тут никто не поможет. Все надо взвесить и решить самой. Всего хорошего, Микола.

Спустя несколько дней, захватив, как говорится, барахлишко под мышку, Кардаш уехал на Нижнеднепровские пески. Когда-то их называли Олешковскими, по имени тихого, припорошенного песком городка Олешки, ныне Цюрупинска, с давних времен славившегося своими рыбаками, мореходами и виноградарями.

Кто не бывал в тех краях, кто не блуждал по колено в сыпучем песке среди желтовато-серых холмов, тот даже представить не может, что в благословенном уголке Южной Украины раскинулись бесплодные песчаные земли, занимающие площадь в сто пятьдесят тысяч гектаров. А рядом, на расстоянии всего лишь одного или двух километров, в кудрявых берегах течет широкий и полноводный Днепр. А на востоке, если миновать мертвую зону песков, зеленой скатертью расстилается плодородная Таврия.

Откуда она взялась, эта пустыня? Подует ветер — а он здесь резкий, злой, — и подымется в небо темная туча. Не желанным дождем падет она, нет — песчаным ливнем обрушится на окрестные села, на сады, на поля. Разойдется, разгуляется буря, станет сечь, с корнем вырывать слабые саженцы и молодые деревца или насыпать над ними могильные холмы и тут же голосить у этих могил, навевая черную тоску. И, словно на смех, всего сильнее безумствуют песчаные бури в лучшую, весеннюю пору, когда даже здесь оживает каждая былинка.