Семен Журахович - Кто твой друг

Все трое рассмеялись.

Вакуленко взял Ирину за руку и сказал:

— Значит, замётано? Я зайду за вами.

Ирина кивнула ему головой, а Кардашу сказала:

— Тоня мне говорила… Я рада, что будем вместе работать. Мы еще увидимся, конечно?

Она скрылась за дверью, на которой Кардаш прочитал надпись: «Агрохимлаборатория».

Вакуленко деликатно взял его за локоть.

— Вы куда? В столовую? Чудесно, и мне в ту сторону.

Они вышли вместе.

Вакуленко бережно держал его локоть и говорил:

— Что ж, дорогой Микола Игнатьевич, все складывается отлично. Книжка ваша идет. Ситуация изменилась — и теперь успех обеспечен. А вы волновались… Примите во внимание: я первый вспомнил о вас и дал сигнал, куда следует.

— Спасибо, — торопливо пробормотал Кардаш.

Вакуленко кивнул; ему было приятно.

— Знайте, — продолжал он таким тоном, как будто всю жизнь только и занят был заботами о будущности Кардаша. — Знайте, мой дорогой, что эта книжечка откроет вам широкую дорогу. Верьте моему опыту.

Кардаш нахмурился.

— Какую дорогу? — спросил он. — Я писал эту книгу, чтоб люди полюбили леса. Я хотел помочь тем, кто их выращивает.

— Это само собой, — махнул рукой Вакуленко. — А для вас, для вас…

— Что для меня? — перебил Кардаш. — Карьера? Или ступенька к карьере? — Только сейчас до него дошло, что Шавловский тоже довольно прозрачно намекал на это; стало еще неприятней, и он резко закончил: — Если так, не нужна мне эта книжка. Я забыл о ней, понимаете? Лежала рукопись и еще пролежит десять лет.

— Что вы, что вы! — воскликнул Вакуленко. — Я от всего сердца… Я хочу, чтоб по заслугам оценили вашу работу, ваше дарование. Поверьте, Микола Игнатьевич…

— Поговорим лучше о чем-нибудь более интересном, — сказал Кардаш. — Вы в первый раз в Крутояровке? Надолго?

— О, я тут частый гость, — весело ответил Вакуленко и охотно стал рассказывать: — Во-первых, Панас Юрьевич согласился время от времени помогать мне своими советами. Пишу, пишу диссертацию! Чем я хуже других?.. Кроме того, еще одно дело… Если вы пробудете здесь хоть несколько дней, какая-нибудь местная сорока вам, верно, настрекочет. Дело сугубо личное, однако не секретное…

Он улыбаясь смотрел на Кардаша, и взгляд его говорил: «Ну, спрашивай, спрашивай, я расскажу». Но Кардаш молча прошел еще несколько шагов и остановился у маленькой калитки, повисшей на одной петле, — в этом доме помещалась столовая.

— Я не прощаюсь, — Вакуленко еще раз ласково сжал его локоть. — Вас ведь тоже пригласили на семейный банкет?

После обеда Кардаш пошел по знакомой тропинке и незаметно для себя очутился возле тех остролистых кленов, которые они сажали вместе с Тоней еще во время студенческой практики. Молодые, стройные деревца вытянулись выше его поднятой руки, но, безлистые, озябшие, они выглядели грустно. Кое-где на ветках висели не оборванные ветром семена-крылатки. «Тоня, верно, ни разу сюда не пришла, — подумал Кардаш. — Что ж, каждому свое». Все эти годы он вспоминал о ней — сначала с горечью, потом с грустной улыбкой, а в последнее время уже спокойно. И все же по пути сюда Кардаша волновала мысль: как они встретятся? Встреча состоялась, он испытал только минутное замешательство. Не более. Может быть, его чувство не было уж столь глубоким, если оно угасло? А Тоня?.. Изменилась она или нет? Нет, Тоня осталась такой, какой и была. Она, конечно, ни разу не пришла взглянуть на их клены, не вспоминала о разговорах, которые, казалось, должны были оставить незабываемый след на всю жизнь. Что ж, было — и прошло. Он приехал сюда продолжать свое дело, свою борьбу за лес в степи. А есть ли здесь Тоня Гордиенко, ныне Шавловская, или нет ее — это не имеет никакого значения.

…А вот и его дубки. Четыре ряда деревцев-подростков в желтых пальтишках внакидку. Он обнял рукой, будто за плечи, ближний дубок. Зашуршала сухая листва. Дубок крепко держал свое убранство, ни одного листочка не уронил на землю.

Кардаш сорвал несколько пожелтевших листков, разгладил на ладони, полюбовался их извилистым рисунком и положил в карман. Сосна и елка сохраняют зеленую хвою круглый год, но это совсем другое, хвоя — живая. А дуб-зимняк упрямо не отдает даже высохшие, перемытые осенними дождями, скореженные морозом листья. Не отдает их, пока почки не набухнут весенними соками, вытолкнут вон старые листья и распустятся новыми, молодыми и пахучими. Кто не взглянет на него тогда завороженным взглядом?

«Еще месяц, — думал Кардаш, — еще месяц, и все зазеленеет. А дубки мои поднялись, не зря я тут колдовал над ними. Хорошо растут. Скоро сомкнутся их кроны, и тогда ничто их не заглушит, не забьет, не отнимет солнечного тепла, света и влаги».

Давно Кардаш не испытывал такого душевного подъема. Он шел и продолжал свой бесконечный спор неведомо с кем: «Слушайте, вы, самодовольные бумажные души, и вы, унылые Фомы-неверующие! Слушайте: зашумят в степи выращенные нами дубравы».

Знакомый голос остановил его:

— Ты все-таки упорно не хочешь меня узнавать.

Кардаш поднял удивленные глаза. Ирина? Синий берет и пальто с черным меховым воротником опять сделали ее другой, незнакомой.

— Идем, проводишь меня немного, — сказала Ирина, взяв его под руку.

С минуту шли молча.

— Ты здесь давно? — спросил Кардаш.

— Уже год, — ответила Ирина, внимательно посмотрела на него и с грустной улыбкой спросила: — Неужели Тоня не успела тебе рассказать? Странно… Я тут уже год. А до того почти три года была на Кировоградщине. А еще до того… Ну, об этом тебе уже, верно, говорили.

— Я слышал от кого-то краем уха…

Ирина молчала.

— Я знаю, — медленно заговорила она, — что меня осуждают. «Безрассудство, легкомыслие…» Кое-кто за глаза скажет даже «аморальность». Я никому ничего не рассказывала и не рассказываю. Это, вероятно, больше всего и раздражает любителей копаться в чужой жизни. Как об этом расскажешь?.. — Она умолкла, посмотрела на Кардаша. — Скажи, Микола, ты можешь это понять: человек вдруг чувствует, что его душит, засасывает пошлость?

— Что ж тут не понять? — сказал Кардаш, еще не совсем улавливая, о чем это она.

— Правда? Я знала… Я знала, что ты поймешь… Вот именно так было со мной. Я вышла замуж, и с первых же дней меня захлестнула мелочность. Во всем. В делах, в мыслях и в копейках. Где я была раньше? И как это случилось? День и ночь я спрашивала себя об этом. Может быть, и в самом деле легкомыслие, может быть, девичья слепота. Видишь только то и слышишь только то, что тебе хочется видеть и слышать. А потом… Одним словом, через полгода…

Ирина снова умолкла. А Кардаш не знал, должен он что-нибудь сказать или нет.

— Я порвала все, — снова заговорила она. — Я знала, что будут винить меня. Потому что внешне… внешне все было хорошо — мой бывший муж ни в чем не провинился. Что о нем скажешь? Работает, живет, аккуратно платит взносы и знает все нужные слова… Но никто не видел тех крошечных пошлых мерочек, с которыми он подходит к жизни, к людям, ко всему на свете. Я никому об этом не говорила. Помнишь, ты спросил у меня тогда? Не могла я… А вот сегодня увидела тебя и подумала: «Миколе скажу». Ты среди нас был самый правдивый. Тебе никто не решался соврать. Вот почему… Я не хотела, чтоб ты обо мне дурно думал. И я знала, что ты поймешь.