Семен Журахович - Кто твой друг

— Так вот вы какой, — разглядывая Кардаша, сказал Панас Юрьевич, когда они уселись у стола. — Отлично, отлично… Вам Леонид Кондратьевич говорил? Ну, и как же вы?

— Надо подумать, — ответил Кардаш. — Кроме того, есть одно обстоятельство. Ведь я не защитил диссертации. А должность старшего научного сотрудника…

— Послушайте, — перебил его Панас Юрьевич. — Вы такой молодой, а уже формалист… Что значит диссертация? Вон те дубки и клены, что вы здесь посадили, — он показал пальцем за окно, — для меня значат больше, нежели кандидатские дипломы ученых верхоглядов, которые к живому дереву и не прикасались.

Шавловский засмеялся и подмигнул Кардашу: вот, мол, каков у нас дед!

— Как там, на песочке? — спросил Панас Юрьевич.

Кардаш стал рассказывать о своих Каракумах. Шавловский послушал немного и, воспользовавшись паузой, сказал:

— Я пойду, Панас Юрьевич. Там у меня…

— Пожалуйста, — кивнул Панас Юрьевич и проводил Шавловского недовольным взглядом. — Не интересуется… А я, дурень, когда-то трое суток тащился палубным пассажиром, сухари грыз, чтоб только глянуть на эти пески. — Он мотнул головой. — Ну-ну, дальше… А как посадочный материал? И теперь возите сеянцы черт знает откуда? А они болеют, не выдерживают перемены климата?.. И снова перепахиваете песок, бросаете его на волю ветра вместе с сосенками?

— Вот как раз над этим мы работаем, над этим бьемся…

— Хе-хе… А чего добились?

— Выращиваем свой посадочный материал. С муками, но завели свои питомники.

— Ветер, конечно, их бьет, засыпает? — Кое-кому могло бы показаться, что Панас Юрьевич спрашивает даже со злорадством.

— Делаем камышовые ограды. В два метра вышиной.

— В два метра! Поливаете?

— Поливаем.

— И растут?

— Лучше, чем привозные. Однолетние погибали. Тогда мы, вопреки указаниям, стали сажать двухлетние сеянцы. Пошло.

— Вопреки указаниям, — теперь уже и в самом деле со злой горечью засмеялся Панас Юрьевич. — Сидит где-то за тысячу километров его высокочиновная ученая светлость и дает указания всем и вся: сажайте однолетние… Сеянцы гибнут, зато инструкция живет! И даже процветает… Хе-хе-хе.

И тут же — он любил крутые повороты в разговоре — Панас Юрьевич спросил:

— Работали еще над своей рукописью? Читал, читал… Стоящая книга.

Кардаш растерялся, точно школьник, и удивленно взглянул на Панаса Юрьевича. Тот улыбнулся хитро и весело.

— Это ведь я писал, когда был еще в министерстве, рецензию. — И замахал руками. — Только первую, первую…

— А вторую вы читали?

— Мне о ней рассказывали. — Панас Юрьевич покачал головой. — Ну и тип! А? Есть у нас такие мальчики-попрыгунчики: любят науку, прямо душу из нее вытряхивают. В правом кармане цитатки и фактики «за», в левом — «против». Такой что угодно вам докажет. Сегодня Вильямс, завтра Мальцев, а послезавтра понюхал и кричит: «Вон обоих, давай что-нибудь третье!»

Панас Юрьевич перегнулся через стол и тоненьким голоском прокричал:

— Сколько вреда натворили нам курбеты этих попрыгунчиков! Кнутовища, оглобли делали из наших посадок. Так же, как лечат от гриппа, надо лечить кое-кого от лесоненавистничества, лесоравнодушия. Это страшные болезни. На каждом перекрестке огромными буквами надо написать слова Менделеева о том, что степные лесонасаждения — это та же защита государства. Вот как. Ведь речь идет о том, какими будут наши степи завтра, какими оставим их детям, внукам.

Раза два или три кто-то заглядывал в кабинет. Панас Юрьевич только отмахивался. Ему нужно было высказать то, что накипело на душе. И Кардаш — это чувствовал старый лесовод — был именно тот человек, который поймет его до конца.

Вошел Шавловский и с вежливой, почти снисходительной улыбкой присел к столу.

Панас Юрьевич увлекся, даже пристукивал сухоньким кулачком по столу. Кардаш сидел с потемневшим, сосредоточенным лицом и ловил каждое слово.

— Нам с вами нужно вывести засухоустойчивые быстрорастущие породы. Мы не можем ждать! Тополь, а особенно дуб должны расти скорее! Ждать невозможно!

Послушав немного, Шавловский поймал короткую паузу и, словно в щель, вставил свою фразу:

— Главное — это наладить массовый инструктаж.

Панас Юрьевич дернул головой, точно конь, остановленный на бегу.

— Дорогой Леонид Кондратьевич, — жалобно пропел он, — инструкции, инструкции… Заметьте, молодой человек, что научное учреждение не канцелярия. Людей зажечь надо. Искорку в каждое сердце…

— Бесспорно, — охотно согласился Шавловский, — но инструктивные совещания в этом отношении вещь чрезвычайно важная.

Старый лесовод сразу увял, устало опустил веки.

— Ну что ж… — обратился он к Кардашу. — Отдохните с дороги, пообедайте. Столовая у нас, правда, плохонькая. А вечером покорнейше прошу ко мне. Вы попали, как говорится, с корабля на бал… У меня небольшое семейное торжество…

— Я не в параде, — сказал смущенный Кардаш, взглянув на свой костюм.

— Ничего, ничего, — успокаивал его Панас Юрьевич. — Без церемоний. Свои люди… Леонид Кондратьевич с супругой будет. Бачинская — ведь вы ее знаете? Прошу!..

Кардаш поблагодарил.

— О, на ловца и зверь бежит! — воскликнул Вакуленко.

Он стоял в коридоре с какой-то женщиной. Подойдя ближе, Кардаш увидел, что это Ирина Бачинская.

— Во избежание недоразумений разъясняю: зверь — это я, — сказал Вакуленко и громко засмеялся.

Но Кардаш не поддержал шутки, он смотрел на Ирину. Жила в его памяти худенькая, тихая и, по правде говоря, довольно нескладная девушка с удлиненными, узбекскими, как будто испуганными глазами. Она никак не выделялась среди студентов. И все же была чем-то непохожа на других, может быть, чрезмерной сосредоточенностью. Может быть, глубоким взглядом, под которым скисали даже самые развязные и самоуверенные остряки. А теперь перед Кардашем стояла женщина, только отдаленно напоминавшая ту Ирину, которую он знал. Все в ней изменилось: и стан, женственный, исполненный мягкой грации, и задумчивое, но уже не угрюмое лицо, и красиво очерченный рот, и как будто бы те же самые, а в то же время и не те карие глаза; в них светилась мысль, которую не каждому выскажешь.

Кардаш вспомнил, что три года назад, после его последней встречи с Ириной, кто-то рассказывал ему странную историю ее замужества: через несколько месяцев после свадьбы она уехала из дому, оставив мужу короткую записку. Все, конечно, осудили ее за легкомыслие.

— Я так постарела, что ты меня и не узнал, — улыбнулась Ирина. Голос у нее тоже стал другой — низкий, глубокий, он льется легко и свободно.

— Нет, Ирина… — даже смутился Кардаш; еще никогда он так пристально не разглядывал женщину.

— Ах, не очень постарела!