Чезар Петреску - Патриархальный город

— А грубая мистификация Стоенеску-Стояна не отдает водевилем и мелодрамой?

— Это ничего не значит, Ади. Это не довод… Ни я, ни ты не можем так поступать. Представь себе! Это значит унизиться до его уровня…

— Ты его защищаешь? — спросила Адина, наклонив голову и глядя на мужа с искренней нежностью… — О, Санди, как ты добр и наивен! Все еще считаешь возможным его защищать? Ты настолько великодушен?..

Санду Бугуш встал. Взял ее за руки и в непроизвольном порыве близости, чего меж ними давно не было, заглянул ей в глаза.

— Я не защищаю его, Ади. Защищаю не его. А нас… Тебя и меня. Мы не можем пасть так низко. Я давно ни о чем не просил тебя, Ади! Мы давно уже стали чужими. Хоть и живем под одной крышей. Позволь мне просить тебя не делать этого. Завтра или попозже ты все спокойно обдумаешь и согласишься, что я был прав. Какой в этом прок? Какая польза твоей Исабеле от этой мести — как ты это называешь, — ведь и ей тоже было бы гадко? А какая польза нам? У меня есть для него более тяжкое наказание… Которое нас не унизит…

Адина глядела в сторону и пыталась высвободить руки. Но Санду держал их, словно железными клещами.

— Прошу, выслушай меня, Ади! Вот как я накажу его… Письмо останется у нас. О нем никто не будет знать. Никто. Даже Стоян. Пусть его продолжает свое… Такое прощение тяжелее любого наказания как раз потому, что даже он о нем не узнает… Мало-помалу мы откажем ему от дома, а он так и не поймет почему… Люди тоже ничего не узнают… Он будет появляться у нас все реже. Я буду держаться так, чтоб он понял — так надо. Через несколько месяцев он перестанет к нам ходить. Но будет избавлен от унизительных объяснений. И это, я думаю, даст нам право считать себя выше его… Не будет театральных эффектов. Просто и по-человечески. В память Теофила Стериу, в духе его человечных книг.

— Но ведь так только в книгах и бывает, Санди!

В голосе Адины Санду уловил колебание, готовность уступить.

— Возможно. А чем ты еще занимаешься в жизни, Ади? Будь уж последовательна. Снимай шляпу… мы остаемся дома.

Он неумело снял с нее шляпу, потому что был неловок даже в минуты нежности.

Чувствуя, что силы оставляют ее, Адина не противилась. На губах у нее застыла усталая, покорная улыбка.

Пропала охота мстить. Пропал и заряд энергии, — так всегда случалось с ней в этом гнусном городе, где господин префект Эмил Сава по-прежнему без помех занимался предвыборными и деловыми махинациями, господин полковник Джек Валивлахидис безнаказанно доводил солдат до дезертирства и самоубийства, а беднота предместий терпела беспросветные лишения.

Вот и она не сумела до конца осуществить жестокую месть, как много раз не успевала в делах добрых и человечных. Любые попытки были бесполезны. Все здесь было ей бесконечно чужим!

Санду стоял посреди комнаты, не зная, что делать. Шляпка Адины торчала на его кулаке, как на болванке в витрине шляпницы. Адина взяла у него шляпу. Кинула ее на кровать. Положила письмо в ящик письменного стола и повернула ключ.

— Что теперь?

— А теперь пойдем в сад, посмотрим, как там наши цветы. Это поинтереснее, чем слушать доклады нашего с Теофилом Стериу друга…

Однако ирония в его голосе звучала принужденно и грустно.

А в это время, стоя на эстраде в зале театра и кинематографа «Центральный», их друг Тудор Стоенеску-Стоян напрасно искал супругов глазами. Всю ночь он готовился к своей лекции-апологии. Перечел памятные страницы из произведений Теофила Стериу. Набросал на листке план. Очень краткий, ибо знал уже, что, независимо от систематического плана, все и так сложилось у него в сердце и готово излиться бурным потоком.

Он тянул с началом, ожидая появления друзей. В зале было две пустых ложи. Одна из них была Бугуша.

Глядя из-за занавеса, он время от времени вздрагивал, — вот, наконец, и они! Зал был набит битком. Весь город собрался здесь. Даже недавние друзья и оттого еще более непримиримые противники Эмил Сава и Атанасие Благу. Он видел, как они старательно отворачиваются друг от друга, лишь бы не поздороваться… Свирепость политических маневров в провинциальном, к тому же патриархальном городе приводила его в восторг. Он знал, предвидел, что речью своей сумеет укротить все то злое и осветить все то темное, что таится в сыром подземелье их совести. Он не чувствовал волнения!.. Удивлялся собственной уверенности, — настолько это не соответствовало его робкой и трусливой натуре. И это чудо свершилось за одни сутки.

Ночь, проведенная за чтением Теофила Стериу, сказалась на нем благотворно, укрепив и облагородив его дух. И теперь трепет вечности, которым были проникнуты страницы Теофила Стериу, он должен передать толпе, собравшейся в зале.

Однако в первую очередь он хотел говорить для Адины Бугуш и Санду Бугуша. Директор, оттягивая воротничок и астматически дыша, уже трижды заходил на сцену поторопить его. Балкон и галереи ломились от набившихся туда учеников. Стонали переполненные ложи и кресла партера. Толпа обнаруживала признаки нетерпения.

Только две ложи оставались пустыми.

Когда директор пришел в четвертый раз, Тудор Стоенеску-Стоян сдался. Он дал знак. Свет в зале погас. Занавес поднялся.

Эта речь и в самом деле осталась памятной для города и единственной в жизни Тудора Стоенеску-Стояна. Безо всякого искусства, лишь собственным волнением, искренним и глубоким, он привлек к себе сердца и тысячью незримых нитей связал их воедино. Взмахом руки он разделил все человечество надвое. На немногих, таких, как Теофил Стериу. И множество остальных, обыкновенных людей, вроде тех, что собрались в этом зале. Описал посредственность, суетность, тщеславие, боязнь трудностей, жалкую покорность и бессилие перед судьбой — с неподдельным смирением изобразив самого себя, как представителя этого великого множества. И по контрасту обратил мысли слушателей к жизни писателя, который, словно добродушный и мудрый великан, склонился над муравейником мелких судеб, все понимая и прощая. Даже голос Тудора Стоенеску-Стояна звучал сегодня иначе, чем всегда. А глаза все время обращались к пустым ложам в темноте зала. В какой-то миг он заметил две тени, проскользнувшие на свободные места. Ему показалось, что это они. Наконец-то!.. Он продолжал, обращаясь прежде всего к этой ложе: к друзьям, перед которыми, ради собственного спасения, должен был в этой лекции исповедаться полностью и до конца. На листок с планом он так ни разу и не взглянул. Не было нужды! Слова ему внушал вдохновитель более возвышенный, нежели четкий заранее продуманный план… Как пролетел этот час? Этого не знал ни он сам, ни толпа в зале, душою прильнувшая к его устам. Когда он кончил и зажегся свет, он не заметил ни мелькания хлопающих ладоней, ни платочков женщин, что украдкой утирали мокрые ресницы. Его глаза обратились к ложе, где, как он думал, сидели Адина Бугуш и Санду. Но из ложи ему хлопали Пантелимон Таку и какой-то пескарь. В чем дело? Что произошло? Почему они не пришли?