Чезар Петреску - Патриархальный город

Знакомство под знаком удачи навсегда обеспечило вновь прибывшему симпатии синьора Альберто. Действительно, Альберто Ринальти пережил то редкое ощущение игрока в рулетку, который поставил было на счастливый номер, заколебавшись, переставил жетон, но в последний момент передумал — и вновь поставил на выигрышный. Как бы ни был неблагодарен игрок, счастливый номер заслуживает его вечной признательности.

Тудор Стоенеску-Стоян, никак не подозревая, что завоевал чью-то симпатию, как не догадываясь и о том, что успел приобрести врага, подсел к столу с простодушной и робкой улыбкой. Под испытующими взглядами множества глаз ему было не по себе.

Чтобы в свой черед чем-нибудь заняться, он отодвинул в сторону фарфоровую пепельницу.

— Пардон! — И Пику Хартулар переставил ее обратно.

Движение было быстрым. И все-таки Тудор Стоенеску-Стоян успел разглядеть то, что не удалось разобрать Тави, — возможно потому, что тогда рисунок не был еще закончен: голову медузы с извивающимися вокруг лба змеями и огромными тенями вокруг глаз.

Однако он не придал рисунку никакого значения.

Он припомнит его позднее. Много позднее. А пока, оправившись от смущения и встретившись взглядом с Тави Диамандеску, он счастливо улыбался и страстно желал оказаться в центре всеобщего внимания, каким его не баловали никогда прежде.

Он распечатал пачку заграничных сигарет. Распечатал, благословляя свою робость на Северном вокзале: продавец протянул ему блок в пятьдесят пачек вместо двадцати, который он спросил, и у него не хватило духу отказаться.

Остаток своих запасов он использовал, как используют последние боеприпасы в разгар наступления. Он предложил закурить всем сидевшим за столиком, поднеся сигареты под нос каждому, — и никто не отказался. Пескари даже выпросили опустевшую пачку и стали разбирать надписи. Вдохнув ароматный дымок первой раскуренной сигареты, искушению поддался даже Пику Хартулар.

— Нам много говорил о вас наш друг Санду, человек с золотым сердцем… — благожелательно произнес Пику, отложив на время неприязнь, о которой Тудор Стоенеску-Стоян еще не имел понятия. — Много и лестно.

— О! Санду преувеличивает… Он всегда преувеличивает достоинства своих друзей. Представьте, он вообразил себе…

Тудор Стоенеску-Стоян остановился, не в состоянии представить, что бы такое мог вообразить его друг Санду Бугуш.

Он видел перед собой доброжелательный взгляд Тави Диамандеску, глаза пескарей, ждавших, вытянув шеи. И вдруг на стуле, разбухая, как на дрожжах, вырос великан Гулливер в стране лилипутов, который, сбежав из трехстворчатого зеркала, все время незримо шел следом. Он вновь занял место Тудора Стоенеску-Стояна, — он неизменно теснил его, начиная со вчерашнего дня, а сегодня с утра вытеснил окончательно, рассевшись на неудобном остроугольном табурете в комнате Адины Бугуш. Тудор Стоенеску-Стоян изящным и непринужденным жестом отбросил со лба волосы, расслабленно откинулся на спинку стула и, ласково улыбнувшись окружающим, начал:

— Славный он человек, этот наш друг Санду. Думая о нем, я вспомнил одну историю, которую слышал позавчера вечером, в поезде, от Теофилу Стериу. Знаете, конечно. Романист…

— Президент Академии! — поспешил дополнить один из пескарей с той любезной услужливостью, с какой всегда спешил предложить спичку, уступить стул или вызвать официанта каждому из трех иерархов конклава: господину Григоре, Пику Хартулару и Тави Диамандеску.

— Президент Академии? — удивившись, Тудор Стоенеску-Стоян попытался припомнить эту несущественную подробность. — А! Да-да! Что-то в этом роде… Забыл, ведь и сам он не слишком большое значение придает этой Академии. Вернемся, однако, к нашему Санду. Он — вроде того норвежца, о котором рассказал Гез де Бальзак; эту историю я и напомнил папаше Теофилу. Говорят, этот норвежец в тысяча шестьсот тридцатом году, впервые попав в края с умеренным климатом…

Перевод К. Бабицкого.

Прошло три месяца. Всего-навсего три.

А Тудор Стоенеску-Стоян уже не может пройти по Большой улице и десяти шагов, не поклонившись одному знакомому или не ответив на поклон другого.

Лишь для очень немногих он все еще оставался «господином Стоенеску-Стояном». Для большинства он теперь попросту Тодорицэ. А для пескарей посмирнее — «господин» Тодорицэ, — так же величают его по утрам торговцы у дверей своих лавок, где он никогда ничего не покупает, или приглашают извозчики, предлагая отвезти домой. Домой! — без дальнейших пояснений.

В городе он — важная персона; особа не менее значительная, чем пресловутый Коко, пекинец госпожи Калиопы, полковницы Валивлахидис. У него свой стул в кафетерии «Ринальти» за столиком господина Иордэкела Пэуна, где с началом осенних дождей и холодов разместили свою штаб-квартиру и наблюдательный пост господин Григоре, господин Пику и господин Тави. Приходя сюда, он уже не утруждает себя заказом. Для синьора Альберто он по-прежнему вермут-сифон, по прихоти случайного заказа, сделанного в то утро, когда он угощался здесь впервые.

Так до сих пор он и пребывает неизменным и страстным приверженцем вермут-сифона.

Пескари не посягают на его стул. Когда он входит, они спешат встать и уступить ему место. Когда вермут-сифон заставляет себя ждать, они обращают нетерпеливые взоры в сторону синьора Альберто или Некулая. Из рук в руки передают на вешалку его шляпу. Иногда интересуются, как подвигаются его романы.

— Хорошо! — заверяет их Тодорицэ с твердостью берейтора конной почты, привыкшего одной властной рукой справляться с четверкой норовистых лошадей.

Иной раз кто-нибудь из пескарей, весьма смутно разбирающийся в вопросах культуры, искусства и литературы, осмеливается спросить, какие вести получил он от своих далеких друзей: Теофила Стериу, Юрашку и Стаматяна.

— Особенно от Юрашку, господин Тодорицэ. Хотелось бы знать, что он пишет? Этот простак Юрашку нравится мне ужасно!

Господин Тодорицэ нащупывает в нагрудном кармане несуществующее письмо. Еще секунда, и он вытащит его и прочитает — но нет, передумал и, прижав к губам указательный палец, объявляет: