Чезар Петреску - Патриархальный город

— Тсс! Возможно, на днях он преподнесет нам сюрприз. А может, и все трое. Боюсь, как бы они не нагрянули ко мне сюда.

Пескарь осчастливлен этим признанием, сделанным под грифом совершенной секретности. И сгорает от нетерпения поделиться им с прочими пескарями. А пока, с рабской услужливостью обшарив все карманы в поисках коробки спичек, с укоризной выговаривает официанту:

— Некулай! Какого черта, ты что — не видишь? Огня господину Тодорицэ!

— Сию минуту, господин Тодорицэ!

Это уменьшительное, передаваемое из уст в уста, — сладкий бальзам для сердца Тудора Стоенеску-Стояна, всю жизнь носившего длинное и неудобное имя, которого никто не помнил, а собратья по Илфовской [25] Илфов — название столичного (Бухарестского) уезда Румынии. коллегии адвокатов вечно путали со всеми Теодореску, Стоенеску, Стойкэнеску и Тудорану из телефонной книги.

Случаются, правда, дни, когда льют дожди, в перепаханном ветрами воздухе носится смутная тревога, и тогда, в одиночестве адвокатской конторы, Тудора Стоенеску-Стояна посещают угрызения совести. Заложив руки за спину, стоит он перед окном и глядит сквозь завесу дождя на Кэлиманов холм, сизой стеной загораживающий вольные просторы света. Его угнетают, однако, не эти затворенные ворота. Не они удерживают его здесь. Словно муха в паутине, он запутался в более тонкой, но и более цепкой сети собственных измышлений.

Сколько ни бейся он и как ни тонки эти нити — он попался безвозвратно.

Его жизнь в этом городе целиком держится на его мнимых друзьях, на мнимой работе взыскательного писателя над своими творениями. Он уже свыкся со своими далекими воображаемыми друзьями: зовет их на «ты», выдумал им жизнь, полную волнующих событий и необыкновенных приключений; и жизнь эта, возможно, куда правдоподобнее той, какой они живут на самом деле. Он наделил их друзьями и недругами. Четко обрисовал характеры: бестолковый Юрашку, безмятежный и сонный Теофил Стериу, педантичный и ненатуральный Стаматян. Они продолжают свое прежнее существование по законам человеческих противоречий, когда каждый борется со своим демоном зла и капризным непостоянством фортуны, подымаясь и спускаясь по крутым спиралям, терпя поражения — и добиваясь успехов. Там, у них, все рушится. Там все неспокойно и неустойчиво. И никто из них не догадывается, что где-то вдалеке скромный пассажир, когда-то ехавший с ними в одном купе, создал им более логичную, гармоничную и цельную жизнь. Отполировал ее до зеркального блеска, так же как жизнь самого Тудора Стоенеску-Стояна подчистили его сограждане, — потому что и они, в свою очередь, воображают, как далеко за полночь, запершись в своей комнате, он склоняется над рукописями, с тщанием гранильщика алмазов наделяя своих героев душой и совершенством.

Трое его друзей и есть его герои! Не проходит дня, чтобы он не подумал о них, не добавил там блика, не углубил здесь тени.

Пику Хартулар издевательски величает его Стоенеску-Флобером.

Иногда в нем говорит обостренная интуиция калеки, и он, подозрительно сверля Тудора Стоенеску-Стояна красноватыми глазками, пытается разгадать подлинную тайну его жизни. Но чаще всего им движет раздраженная ревность, в которой он сам себе не хочет признаваться, стараясь прогнать прочь, задушить, но она не уходит и гложет его непрестанно. Тудор Стоенеску-Стоян похитил частицу его славы. Отвлек на себя внимание пескарей. Расселся за их столиком, растопырил локти и, нимало не смущаясь, портит непрошеным вмешательством впечатление от самых его ядовитых наветов.

— Мне это напоминает один случай со Стаматяном. Как-то вечером…

Пескари вытягивают шеи и навостряют уши.

Пику Хартулар созерцает свои полированные ногти, рассматривает красноватый камень в перстне и глядит в потолок с притворным безразличием, в котором таится угроза.

По окончании рассказа он с преувеличенной объективностью великодушного и лояльного противника непременно похвалит его остроумие, заявляя, что такие вещи стоит запоминать. Однако подавляемое раздражение растет, копится и превращается в стойкую ненависть. Это чувствует уже не только Григоре Панцыру с его всегдашним обостренным чутьем, но иной раз и Тави Диамандеску, привыкший жизнерадостно шутить надо всем, что бы ни случилось.

— Сдается мне, дорогой Пику, что однажды мы станем свидетелями поединка не на жизнь, а на смерть между тобою и Тодорицэ.

И от этой нелепой мысли Тави Диамандеску расхохотался.

Он живо представил себе, как Пику с мечом в руке скачет, словно самурай, нанося и отражая удары. Это показалось ему таким забавным, что он позабыл о серьезном и справедливом замечании, с которого начал. Счастливый и простодушный, он и впрямь ни за что не отказался бы поглядеть на это зрелище. Григоре Панцыру вынул изо рта трубку, выбил о край стола пепел и, посмотрев долгим взглядом на Пику Хартулара, без тени улыбки пробурчал в свою клочковатую бороду:

— Тави, Тави! Ты ближе к истине, чем думаешь. Это — или нечто подобное — неизбежно произойдет, может, завтра, может, через месяц, год или пять лет… Но свести счеты им придется. И это будет, как ты заметил, борьба не на жизнь, а на смерть.

— Не может того быть! — запротестовал Тави, чья веселость испарилась в один миг. — Они ведь оба порядочные люди. Приятели. У них есть и другие дела, более полезные, чем как можно больнее ранить друг друга. Они просто разыгрывают! Верно, Пику?

Пику Хартулар рассматривал свои длинные пяльцы, лак на ногтях, камень в перстне. Он ответил, не поднимая глаз:

— С горбатыми на дуэли не дерутся.

У него не было прежде привычки упоминать о своем физическом недостатке. И в голосе его прозвучала горечь, которую он, казалось, не в силах был скрыть.

— Что я тебе говорил! — воскликнул Григоре Панцыру, удовлетворенный точностью своего диагноза.

Тави Диамандеску удивился и вновь рассмеялся, сияя белыми зубами:

— Как это: что ты говорил?.. Видишь, дуэль исключается. А это самое главное. Это и Пику признает.

— Дуэль исключается по причине физического недостатка… — настаивал господин Григоре, попыхивая трубкой и глядя на горб Пику Хартулара. — Только в этом помеха… А то бы!..

Он вынул трубку изо рта и, коснувшись ею спины Пику Хартулара, произнес с нарочитой жестокостью:

— Здесь что-то закипает, Пику! И я предвижу взрыв. Гляди, как бы твой горб не превратился в вулкан!

Тави Диамандеску в возбуждении пересел с одного стула на другой. Он был поражен. Только по его вине начался этот глупый разговор. Но и господин Григоре тоже хорош. Впервые позволил себе эти необдуманные слова насчет физического недостатка, о котором, по молчаливому уговору, старались не упоминать. Тави попытался переменить разговор: