Чезар Петреску - Патриархальный город

В тот день Тудор Стоенеску-Стоян подумал, что друзья его поступили опрометчиво, найдя ему такую хозяйку. Ему представилось, как она будет теперь приходить и без конца надоедать ему своим нытьем и воспоминаниями об Ионикэ.

Но он ошибся.

Госпожа Лауренция излила свое горе разом. И больше никогда не нарушала покоя его комнат. Редко-редко бесшумной тенью придет спросить, не угодно ли ему выпить чашечку кофе, не хочет ли абрикосового варенья; следила, чтобы служанка, девушка деревенская, неопытная, не хлопала дверьми и без звонка заходила только по утрам, когда пора топить печь; создавала поистине тепличную обстановку для таинственной работы над произведением, которое должно было объять всю историю молдо-валашских великих княжеств от Александра Доброго до наших дней.

Сейчас ему бы даже хотелось, чтобы она постучала в дверь, присела в кресло, поговорила с ним, рассказала бы что-нибудь, и тогда этим вторжением внешних стихий можно было бы оправдать свою роковую неспособность сдвинуться с третьей строчки.

Но никто не приходил. И эта мертвая тишина угнетала его. Огонь в печи чуть теплился. А ему с помощью все того же рокового отвратительно предстояло расправиться еще с двадцатью семью белыми листками!

Рано поутру, отдохнув и хорошо выспавшись, он вставал с постели, и на свежую голову все казалось ему предельно ясным и само просилось на бумагу: образы, мысли, персонажи, драматические конфликты, любовные сцены… Не труд — забава! Но как только он пробовал перенести все это на чистый бумажный лист — образы и конфликты тут же хирели и тускнели, жизнь и тепло уходили из них… Происходило в точности то же, что случалось с ним в пору его безвестного бухарестского прозябания, когда он, бывало, присмотрит себе шляпу, галстук или пальто; с неделю слоняется возле витрин, пересчитывает в кошельке деньги, прикидывает, пока, наконец, решится. Однако дня через два — глядь — шляпа потеряла форму, галстук — цвет, пальто — покрой. Вещи становились похожи на него — серую безликую посредственность, ничем не выделявшуюся из уличной толпы. Отвратительно! — как и те вымученные строки, которые выползали сейчас из-под его пера, писанные, казалось, самыми серыми и водянистыми чернилами на самой серой и шероховатой бумаге.

Он встал и, заложив руки за спину, прошелся по комнате.

Поглядел в окно на вершину Кэлимана, на его кручи, припорошенные первым снежком. По краю забора, мягко ступая, крался серый кот, направляясь к условленному месту, где его ждала какая-нибудь Тигрета, Лолета или Моацэ. Скотина!

В раздражении безвестный мученик Тудор Стоенеску-Стоян с отвращением отвернулся от окна и окинул взглядом книжные полки.

Стояли там и книги Теофила Стериу. Много. Целая полка. Романы, повести, рассказы: об эпохе Александра Доброго, из времен великой войны и даже на актуальную тему — о событиях прошлого года. Скотина!

Удается же некоторым писать и писать — неизменным напором воды из водопроводного крана, который забыли закрыть. По словам Юрашку, все очень просто: «Он садится за стол и пишет; я сажусь к мольберту и малюю!» Скоты!

Ключиком, который он всегда носил с собой, Тудор Стоенеску-Стоян отпер потайной ящик письменного стола.

Извлек оттуда несколько номеров литературно-художественно-общественно-политических журналов неопределенного толка, где и он опубликовал несколько серых общественно-литературно-критических статей и два очерка, на которые никто не откликнулся ни словом. Они принадлежали его прошлому. Теперь уже давнему. Это было пять-шесть лет назад, в первые два года после получения им обоих дипломов. Журналы печатались на средства самих сотрудничавших. Дольше третьего номера не просуществовал ни один. Их никто не покупал, никто не читал, разве что кое-какие друзья и знакомые кое-как сотрудничающих, каждый из которых был обязан обеспечить хотя бы две дюжины подписчиков. Тудор Стоенеску-Стоян без тени волнения прочел в содержании свое имя. Прочел и свои общественно-литературно-критические статьи. Прочел оба очерка. Сомнений не было! И он устыдился грехов прошлого. Все они заслуживали одной-единственной оценки: Отвратительно! С двумя или тремя восклицательными знаками.

И все же отдельные имена, что фигурировали в содержании, не канули в Лету, он каждый день видит их на обложках книг, выставленных в витрине книжной лавки «Мирон Костин». На этих книгах нет клейма Отвратительно! Напротив, некоторые из них опоясаны цветной бумажной лентой, на которой красными буквами напечатано: «Огромный успех! Второе издание. Шестая тысяча. Удостоено премий Румынской Академии и Союза румынских писателей». Скоты!

Мученик от литературы, застрявший на третьей строке, с отвращением швырнул безликие, убого оформленные журналы обратно в ящик; повернул ключ и сунул его в карман пиджака. По крайней мере, у него была твердая уверенность, что о них-то уж никто ничего не знает, никто ничего не слыхал и даже те, кто когда-либо держал их в руках, давно позабыли про эти занудные писания безвестного дебютанта.

Присев за письменный стол, он скомкал тринадцатый лист, на этот раз даже не трудясь скреплять приговор знаменательным росчерком.

Начал новую страницу — и споткнулся на третьей строке.

Жирно перечеркнув страницу, Тудор Стоенеску-Стоян сознался, что в результате этих упорных и прямо-таки героических семидневных попыток он, пожалуй, приобрел право, и не без шансов на успех, написать роман о человеке, который не способен написать роман.

Это было бы весьма занятное автобиографическое произведение.

Не понадобилось бы ни вдохновения, ни фантазии, ни особого мастерства. Роман можно было бы просто-напросто наговорить в диктофон, как поступают, по слухам, некоторые писатели-авангардисты вроде Блэза Сандрара, автора нашумевших в Париже статей в защиту модернизма, очищенного от шлака застарелых предрассудков. Вот он наговаривает книги в диктофон, садится в автомобиль, приспособившись править одной рукой (другую он потерял на войне), или отправляется на край света к антиподам. Но Тудор Стоенеску-Стоян не имел права растрачивать себя на подобные экстравагантности. Ему надо написать роман плотный, добротный, проявив тщательность и терпение гранильщика алмазов, и, насколько возможно, исторический.

Госпожа Лауренция ходила в своих войлочных туфлях на цыпочках — ведь он пишет роман. Адина Бугуш спрашивала его с заботливой деликатностью, покойно ли ему дома, будучи уверена, что он пишет роман. Санду Бугуш был счастлив тем, что пригласил сюда друга, который сможет спокойно написать свои пять-шесть романов. Их стало уже пять или шесть! С особым, хотя и неназойливым интересом и сочувственной улыбкой осведомлялись о его трудах Иордэкел Пэун, педагоги в канцелярии лицея, коллеги по адвокатуре, пескари за столом в кофейне «Ринальти», барышни на выданье, дамы, что глядели на него прищурившись, когда он раз в неделю входил в зал кинематографа; и даже живой труп — Пантелимон Таку спросил однажды, много ли героев у него умирает, в каком возрасте и от каких болезней, а под конец порекомендовал ему не переутомляться. Скотина!