Чезар Петреску - Патриархальный город

Потом веки у горожан смежились — словно опустился второй ряд занавесок, чтобы каждый мог забыться заветным сном.

Иордэкел Пэун вновь оказался среди своих длиннобородых князей-основателей, сошедших со страниц летописей на совет к господарю. Они ждали от него мудрого совета, чтобы заключить мир. Тави Диамандеску, вцепившись в баранку, слушал тонкий свист ветра в ушах, спускаясь со скоростью сто двадцать километров в час по спирали альпийских дорог. Ворочаясь на железной кровати, Пантелимон Таку, в сотый раз выпростав из-под солдатского одеяла руки, отбивался от костлявой старухи, которая склонилась к нему, опираясь на косу и скалясь. Лауренция Янкович вздрогнула (в который раз!) от знакомого стука в дверь: «Это ты, Ионикэ? Подожди минутку, мама тебе откроет… Куда же это спички подевались, господи прости?.. Подожди, Ионикэ, не уходи!..» Тудор Стоенеску-Стоян мелким убористым почерком покрывал во сне страницу за страницей под изумленным взглядом своего друга Теофила Стериу, приехавшего познакомить его с норвежцем Геза де Бальзака. Адина Бугуш, в носочках и белых замшевых туфельках, снова разгуливала по галереям парижских универсальных магазинов, овеваемая запахами телка, льна и голландского полотна, держась за руку тети Коры и слушая голос продавщицы, звучавший сладкой неземной музыкой: «Je vais vous le faire envelopper immédiatement, madame. Vous l’emporterez? C’est plus sûr à cause des fêtes». Джузеппе Ринальти шагал по улицам Рима с ватагой незнакомых юных соплеменников, что-то пел и громко кричал, не обращая внимания на синьора Альберто, в бессильном отчаянии застывшего на Форуме, держа в руках поднос пирожных со взбитыми сливками. Кристина Мадольская, приподнявшись на кровати, высокой и просторной, словно катафалк, в сотый раз спрашивала у Antoine, кто пришел и что означает этот шум во дворе и в портретной. Antoine, в ливрее с блестящими галунами и белых чулках, в сотый раз возвещал у широко распахнутых дверей: «Ее высочество принцесса Екатерина Корецкая! Госпожа графиня Мария Потоцкая! Его высочество принц Богдан Мовилэ, капидан-паша [35] Звание адмирала в турецком флоте. Оттоманской империи! Госпожа графиня Анна Потоцкая! Госпожа герцогиня Регина Вишневецкая и свита их светлостей!.. Полон двор карет и колясок, ваша милость!.. Прикажите, куда ставить лошадей, где разместить пажей и телохранителей…» В сотый раз Пику Хартулар, в великолепном костюме английского сукна и галстуке от Бэркли, самой модной расцветки, прогуливался под руку все с тою же женщиной в черном платье; женщину отличала кошачья гибкость движений. Даже теперь он не мог увидеть ее лица; ее лица он никогда не видел! Даже теперь он не мог услышать ее голоса; ее голоса он никогда не слышал! Но был несказанно счастлив, потому что во сне он, не видя, знал, какое у нее лицо, и, не слыша, знал, как звучит ее голос; и еще потому, что каким-то волшебством горб у него на спине исчез. И тем же волшебством голос его не звучал ни назойливо, ни дерзко. Все в его сне было волшебным, светлым и добрым. Однако женщина, опираясь на его руку, увлекала его в тот конец аллеи, куда ему не хотелось идти. Там всякий раз добрые чары рассеивались, и на спине снова вырастал горб, еще более громадный и безобразный. Вечное проклятие его жизни. И тогда, как повторяется из ночи в ночь, злобно расхохочется женщина и в который раз исчезнет — и все станет опять отвратительным, зловещим и безнадежным.

Итак, во сне все, кроме Пантелимона Таку, были готовы грезить вечно, чтобы не возвращаться, проснувшись, к постылой действительности своей и не своей жизни.

Один Григоре Панцыру, теребя свою встрепанную бороду, пребывал в этот час среди мира нищеты, отделенного от мира «Ринальти» невидимой, но глухой стеной. Там, в корчме городской окраины, он сидел за неубранным, грязным столом с мокрыми кругами от стаканов и, выколачивая трубку о сиденье деревянной скамьи, оглушительно хохотал, слушая, как Таке-фонарщик, пьяница и бездельник, снова и снова рассказывает, отчего господин примарь Атанасие Благу не может уволить его со службы, хоть он и пьяница и бездельник.

— Госпожа Клеменца за меня хлопочет, сердешная… Ей-богу, господин Григоре! Заступается за меня, вот господин примарь и не может со мной ничего поделать… Все ж таки это я носил им записочки… Бывало, как дело запахнет жареным, я сразу к ней: «Что прикажете делать, госпожа Клеменца?» А госпожа Клеменца в ответ: «Ступай, Таке, и ни о чем не волнуйся!» Потом идет в контору к господину примарю и выручает Таке из беды, даром что он пьяница и бездельник, сами знаете, господин Григоре… Так вот и выручает — ведь ногти у госпожи Клеменцы тонкие и острые… А Таке себе выпивает. Здесь ему все с рук сойдет!

Поэтому один только Григоре Панцыру, покинувший корчму на окраине далеко за полночь, оставив фонарщика Таке дремать, уронив голову на стол, — только он один увидел, как мягкими пушистыми хлопьями густо повалил снег.

Он шагал по белым от снега улицам — в расстегнувшейся на груди рубахе, сбившейся на затылок шляпе, подставляя падающим хлопьям свой шишковатый лоб, сократовский нос и спутанную бороду фавна. Волосатыми пальцами он нащупывал в глубине кармана обломок цветного мелка, с нежностью думая о черной доске, что висит на стене у него в комнате и на которой через какой-нибудь час он вновь будет писать корни и уравнения, синусы и котангенсы, формулы из таблицы логарифмов, до которых в Кэлимане никому нет дела.

Он брел не спеша по белым безлюдным улицам, одобрительно бурча себе под нос:

— Сдается мне, снег нынче валит чудесный. Это мне нравится!.. Похоже, пришла — и уйдет в свой черед — еще одна зима… Это мне тоже нравится. Можно сказать — даже очень нравится!

Он шагал вдоль домов с занавешенными слепыми окнами, погруженными в тревожную тишину. Он знал, что снится каждому из их обитателей, потому что давно уже, словно в раскрытой книге, читал их скрытую жизнь и понимал ее лучше, чем они сами; потому что давно уже вычислил ее, словно тригонометрическую функцию с помощью логарифмической таблицы.

— Для них это полезно!.. Обрадуются завтра снегу и позабудут, что за жизнь вокруг… Мне это нравится! Пускай забудутся на часок…

Так, говоря сам с собой, он дошел до своей покосившейся лачужки, толкнул плечом калитку, вошел и заперся в комнате с черной доской; винные и коньячные пары уже выветрились из головы, и он с ясным и холодным чувством наслаждения, посещавшим его каждую ночь, стал писать и стирать цифры, формулы, корни и уравнения.

На улице все так же бесшумно и весело кружили снежные хлопья, словно сюрприз, приготовленный загодя для тех, кто спал, укрывшись в глухих стенах своих жилищ.

Утром, раздвинув занавески, они увидели перед собою город, сияющий волшебной белизной.