Чезар Петреску - Патриархальный город

В это волшебное утро на кладбище, к заснеженным могилам, отправился не он один.

Шли туда Надия Трифан и Леон Магыля — положить по букету белых как снег хризантем к двум соседним крестам: к кресту Корнелии Трифан, что поставили этой весной, и Анны Трифан, поставленному три года назад. Они брели по устилавшему улицы мягкому белому ковру, не подымая глаз. Не решаясь, верно, взглянуть друг другу в лицо. Каждый раз при переходе на другую сторону Леон Магыля поддерживал девушку под руку. Пальцы его невольно медлили, не отпуская локоть Надии; и так же невольно медлила рука Надии, уступая пожатию, а возможно, и радуясь ему. На матово-бледном лице девушки пылали багровые пятна, похожие на румяна.

Но это были не румяна.

Не было это и румянцем, что окрашивает щеки на свежем морозном воздухе, когда снег знобит лицо. Время от времени Надию начинал бить кашель. Тогда она прятала лицо в хризантемы, но от них горько пахло сырой могильной землей.

Мужчина глядел прямо перед собой, страдальчески щуря диковатые глаза.

— Надия, тебе, наверно, лучше было остаться дома. Можно было пойти и завтра, в другой раз.

— Нет, Леон. Нелли всегда так радовалась первому снегу! Я нагнусь к могиле и шепну ей туда, сквозь снег, в землю: «Корнелия, слышишь? Снег идет!» А Анне так нравились хризантемы! Я положу их ей на могилу и скажу: «Анечка, я принесла тебе хризантемы… Какие ты любила… Белые… Одни только белые… Для тебя — для вас я растила их с нынешней весны. Поливала каждое утро и вечер, как ты меня учила. И ни одна не засохла. А у тебя одна всегда погибала». Потом скажу им обеим: «И Леон тоже здесь!» Скажу, и они обрадуются. Должны ведь они знать, что я их не забыла… Разве не так, Леон?

Мужчина все глядел перед собой диковатым взглядом. Горькая складка залегла в уголках его рта. Как походил голос Надии на голос Корнелии! А походкой, глазами и губами — Надия напоминала Анну. И ни разу он не коснулся губами их уст, глаз, лба, волос — ни Анны, ни Корнелии, ни Надии. Ни разу!.. Ни разу не коснулся ни одной из них — разве что, пожимая руку или целомудренно целуя кончики пальцев при прощании, при встрече, благодаря за свидания, которые они ни от кого не скрывали, потому что им нечего было скрывать.

Ему не надо было касаться их губами. Он любил их иначе. Может быть, он любил их как мертвых еще прежде их смерти. Может быть, в Корнелии, в Нелли любил только Анну; может быть, в Надии любил только Нелли. Но вот уже и Надию все чаще и дольше бьет сухой кашель… Пять лет назад он приехал в этот город на лето, пережив совсем другую любовь, у которой был другой конец. Приехал, полный отвращения к себе, к той женщине, к ним обоим, к любви вообще. Он бежал от нее, от себя, от нее и от себя сразу; и город, где надеялся залечить сердечную рану, выбрал наугад. Расстелил на столе карту, отошел на шаг, закрыл глаза и, подойдя, ткнул не глядя пальцем.

Только случайность определила этот выбор. Только случайность забросила его сюда. Пять весен прошло с тех пор. Ровно пять. И вот перед ним две могилы под нетронутым белым покровом, а рядом место, пока незанятое…

Невольно пальцы его бережно сжали руку, что прижимала к груди пахнувшие могилой цветы, и рука эта бессознательно отозвалась на ласку.

Этой же улицей, направляясь на кладбище, проходил он и прошлой зимой, и позапрошлой, сжимая руку Корнелии. Так же кашляла и она. Но тогда здесь была лишь одна могила, а через год их, возможно, станет три.

Магыля отпустил руку девушки.

И посторонился, уступая дорогу Адине Бугуш. Приподнял шляпу, и госпожа Адина Бугуш вдруг ответила ему светлой улыбкой. С неожиданной нежностью посмотрела на хризантемы в руках Надии и подняла глаза на ее бледное личико с пылающими щеками. В нерешительности замедлила было шаг, словно хотела остановиться и поцеловать эту узкогрудую, ясноглазую девочку, обреченную смерти. Поцеловать и, может быть, приласкать.

Но не осмелилась и прошла мимо под заснеженными кронами лип, в своем узком черном пальто, облегавшем ее тонкую гибкую фигуру.

— Никогда не видела ее такою, — прошептала Надия. — Мне показалось, она хочет остановиться и что-то сказать мне.

Леон Магыля глядел прямо перед собою, горестно сжав губы, с выражением напряженной муки в глазах.

И заговорил, обращаясь то ли к Надии, то ли к самому себе, а возможно, и ни к кому:

— Она, верно, счастлива, оттого и хотела остановиться. Есть ведь на свете и счастливые люди. Пусть на день, пусть на час, но счастливые. И тогда им трудно удержать свое счастье только для себя, как бывает трудно упрятать под замок и свое горе… О счастье хочется говорить… Для счастья нужно сочувствие… Иначе его так же трудно вынести, как и горе. Возможно, госпожа Адина Бугуш была в самом деле счастлива и хотела поделиться своим счастьем с другими…

— Как чудесно ты, Леон, говоришь иногда. Ты видишь мир совсем иначе, чем все другие!.. Как это прекрасно!..

— На свете, Надия, ничто не прекрасно само по себе. Нет ни прекрасного, ни безобразного. Это только наше восприятие и толкование. А может быть, просто условность. То, что кажется прекрасным нам, для китайца — предел безобразия. Что трогает их, нас смешит. Вне нашего восприятия, отвлеченно, нет ни прекрасного, ни безобразного. Разве такой вот снегопад прекрасен сам по себе? И разве сам по себе прекрасен закат солнца? А цветок, бабочка, птица или дубрава, разве были бы они прекрасны, если бы мы не любовались ими? На свете есть только страдания и радости. Вот они — всегда и для всех одни и те же… Для всех и повсюду на земле.

— Как? А этот снегопад? А этот снег? А это утро? — прошептала Надия с легким укором. — Неужели они не прекрасны?

Не сознавая того, она сама взяла его за руку и, прижимая другой рукой к груди цветы для мертвых сестер, вопросительно подняла глаза на странно окаменевшее лицо своего спутника, пытаясь понять его странный страдальческий взгляд.

— Для госпожи Адины Бугуш этот снегопад, возможно, и в самом деле прекрасен. На один день, а быть может, всего лишь на час. Потому что она смотрит на него нынешними, счастливыми глазами… Но для других? Для всех остальных? Даже для нее самой — через день или через час?.. Как часто, Надия, то, что мы называем прекрасным, причиняет нам только боль и страдание. А то, что причиняет боль, не называют прекрасным. Это всего лишь утонченная мука.

— Как чудно́ ты говоришь, Леон!

— Вовсе не чудно, Надия. Все до ужаса просто и обыденно. Потому что с каждым, в любой момент может произойти все, что угодно. Все зависит от мгновения; от того, что каждый из нас несет в себе. Человек, хоть сколько-нибудь поэтический, поднимается на Везувий с волнением в душе. Теленок — просто пасется на его склонах… А Везувий — один и тот же!