Чезар Петреску - Патриархальный город

Разом свежо и молодо зазвучали голоса. На улицы высыпали дети; они весело и жадно хватали покрасневшими руками рыхлый снег. Захлопали окна. Раздавались взрывы беспричинного смеха, которого давно уже не было слышно в городе. Женщины, проходя вдоль оград, ждали под свесившимися яблоневыми ветвями, когда же осыплют их холодные цветы. И не спешили смахивать с ресниц снежинки, радостно, по-детски улыбаясь.

Грязь разбитых мостовых, удручающая ржавчина железных кровель, черные рытвины пустырей — все исчезло под белым покрывалом.

И возник вдруг небывалый, счастливый, очищенный от скверны город, уголок планеты, где люди знать не знают ни страданий, ни причин для вражды; где не увидишь скорбных и скучающих лиц, где отныне и впредь не будет притворства и боли, все станет естественно и просто, на вечные времена.

Кэлиманов холм не казался уже черной непреодолимой стеной темницы, преградившей путь зовам широкого мира.

Сквозь мягкое мерцание снежинок он казался теперь стеной-защитницей, воздвигнутой, чтобы охранять здешнее сверкающее чудо от уродства и мерзости, царивших по ту сторону, далеко-далеко.

Накануне господин примарь Атанасие Благу уснул поздно, у него разболелись зубы и распухла щека. Проснулся он от испуга: кто-то немилосердно дергал его за остатки волос на макушке.

— Что такое, дружок? Что стряслось? Может, пало правительство?.. — встрепенулся он, одурело протирая глаза.

— Вставай, Вонючка! Снег выпал! Наконец-то!

Клеманс Благу, в шелковой пижамной кофте bleu-gris [36] Серо-голубая (фр.) . и очень широких шароварах, хлопая в ладоши, вихрем носилась по спальне.

— Снег, Вонючка! Снег!

— Снег? Ну и что? — сонно зевнул господин примарь Атанасие Благу и потрогал щеку.

После этого и он чуточку повеселел: опухоль спала и зубная боль утихла.

— Как ты сказал? «Ну и что?» — передразнила его Клеманс, остановившись и устремив на господина Атанасие Благу знакомый взгляд, не суливший ничего хорошего. — «Ну и что», говоришь? Нет, ты уж лучше взгляни. Выгляни в окно! Тогда и скажешь, можно ли оставаться равнодушным к такому великолепию.

Господин примарь Атанасие Благу, упершись локтями, приподнял голову с подушек и чистосердечно признал, что оставаться равнодушным к такому великолепию и впрямь нельзя.

С чувством облегчения поскреб остатки волос на макушке. Да, под белоснежным покрывалом город его был красив! Красив необыкновенно, его трудно даже узнать в этой обманчивой чистоте. Однако если снег будет с тем же усердием валить всю неделю, то для расчистки улиц придется вызывать наряд рабочих. А деньги, отпущенные на это, давным-давно нашли себе иное применение: пошли, например, на выпивку для агентов по выборам, на новую коляску для помощника примаря, на шины для его собственного автомобиля…

— Ну, разве это не чудо, а? — настаивала госпожа Клеменция с угрожающей кротостью. — Скажи, пожалуйста! Чем не скандинавский пейзаж, а?

— Конечно, Анс, конечно!.. Почему бы и нет? Мы словно оказались в том городке, как бишь его?.. Еще Тави Диамандеску рассказывал… Осло… Да, в Осло!

— Вот видишь, Вонючка? Видишь, — не зря я тебя подняла? — проговорила Ане, погрозив ему пальцем и обращая угрозу в шутку. — Посмей ты только ответить мне по-другому — сам знаешь, что бы тебе было!.. Но раз уж ты признал, что я права, — так и быть, можешь подставить свою глупую, сенбернарскую морду, и Анс ее поцелует…

Вонючка подставил ей лицо, однако Анс, едва коснувшись губами его макушки с короткими седыми волосками, шурша своей шелковой пижамой bleu-gris, побежала к окну любоваться скандинавским пейзажем.

Господин примарь Атанасие Благу, полулежа на взбитых подушках, тоже любовался — любовался стройным силуэтом своей жены на светлом фоне окна, где весело кружился хоровод снежинок. Для нее он стал Вонючкой. А она велела называть себя Анс. Прежняя жена, покойная Мария, звала его попросту Благу. Благуле! Ему же и в голову не приходило баловать ее уменьшительными именами, тайными, заговорщическими прозвищами влюбленных. Она была сухая, костлявая, носила темные, невзрачные платья, — сама серьезность и скромность, воплощение домашних добродетелей. В постель она ложилась, надев кружевной чепец и длинную ночную рубашку до пят. Вела книгу расходов и записывала в тетрадку рецепты различных блюд, тортов и мармеладов; в другую тетрадь вносила полезные советы: как выводить ржавые пятна и уничтожать блох.

В те времена белье его всегда было аккуратно разложено в шкафу; все пуговицы на месте; и запонки на манжетах всегда парные. Но странно! Он никак не мог вспомнить, как она смеялась. И впрямь — смеялась ли она вообще? Однако не может он припомнить и такого, чтобы от одного ее взгляда у него отнимались ноги и прерывалось дыхание, как это случается от взгляда Анс. Анс — кто поймет ее? Да, кто смог бы ее понять? Вот она стоит и пристально смотрит в окно. А спустя минуту повернется на пятках — и не угадаешь, то ли топнет с досады ножкой, то ли бросится к нему в объятья. Да еще с такими словами, — о господи! — что кровь у него так и закипит!

Не раз он выходил в город со следами царапин на лице. Не раз, развернув ее записочку с перечнем закупок в бакалейной лавке, краснел и стыдливо прятал ее подальше.

Записочки ее сами по себе, может, и забавны, но уж больно не вяжутся с достоинством примаря. Вот она пишет, например: «Коробка икры зернистой (для моего петушка); три бутылки H 2O минеральной; бутылка ликера (не морщи нос, Вонючка, сам знаешь какого, и знаешь, что тебе будет, если не послушаешься!); коробка консервированных омаров (да ругни хорошенько хозяина, чтоб больше не продавал товаров, залежавшихся с той поры, когда Кристина Мадольская была девицей)». И все в том же духе…

В каждом пункте — либо примечание в скобках, либо такая шуточка, что, попадись она в руки Пику Хартулару, тот был бы вне себя от счастья; тут же поспешил за стол пескарей, а то, чего доброго, тиснул бы в «Пробуждении», гнусном листке оппозиции.

— Гм-гмм!

Анс на шаг отступила от окна.

Вонючка на всякий случай занял оборонительную позицию среди подушек.

Восклицание Анс не предвещало ничего хорошего.

— Любопытно! Чрезвычайно любопытно…

Вонючка тоже был не прочь поскорее узнать, что же там произошло любопытного. На языке у него вертелся вопрос:

— В чем дело, дружок? Скажи скорей!

Однако спросить он не осмелился. С Марией он был бы краток:

— Выкладывай, не тяни!

Впрочем, Мария никогда не глазела в окна, разве что узнать, дождь на дворе или солнце, — прежде чем отправить служанку стирать белье.

Анс, подавшись вперед, прижалась к стеклу лбом и привстала на цыпочки, высматривая что-то в конце улицы.

Ничего, по-видимому, не увидев, она недовольно отвернулась, сжимая и разжимая кулачки, словно разъяренная кошка, показывающая когти.