Чезар Петреску - Патриархальный город

Григоре Панцыру выбил трубку о мрамор столика, повторяя с непонятной многозначительностью:

— Беги, беги…

— А что это за конкурс и о какой работе сынишки синьора Альберто ты говорил? — спросил с любопытством Пику Хартулар, все это время молча глядевший на озера воды за окном.

— Тебе это не интересно. Не твое дело… Готовь лучше свои клыки! Сходи к дантисту Фрюлингу, пускай он их тебе наточит. Возможно, они скоро тебе пригодятся. А до тех пор я справлюсь один… У меня зубы олтенские.

Так в тихом городке у подножия Кэлимана наступили Мартовские Иды, бурные и грозные, принесшие с собой смятение и страх.

От солнечного тепла и весеннего ветра раскрылись почки, в садах за несколько дней покрылись белыми цветами абрикосы, черешни, вишни и яблони… Розовым цветом расцвели персики. Протекавшая через рощу тополей и верб речонка с мерзким названием Свинюшка вполне оправдала свое прозвище, как, впрочем, и всегда с наступлением марта. Она вышла из берегов, затопила бедные кварталы и нищие окраины, и так натерпевшиеся за лютую зиму: там снесла хибару, тут лачугу, сараюшку или забор.

Господин Атанасие Благу помог делом лишь тем гражданам, что числились в списках его партии, а прочим, неблагонадежным, выразил платоническое соболезнование. Господин префект Эмил Сава обошелся с этими прочими еще более круто: велел им передать, что раз они возлагают надежды на каналий от оппозиции, то пусть те им и помогают.

Потом разразился неожиданный скандал, давший пищу разным толкам и обернувшийся неприятностями для полковника Джека Валивлахидиса, коменданта гарнизона. Этот непреклонный блюститель воинской чести и дисциплины, — разумеется, в мирные времена, — несколько раз ударил хлыстом по лицу часового, позволившего себе не сделать «на караул», как положено по воинским уставам. Тот по оплошности выронил винтовку и, поднимая, имел неосторожность по-деревенски на нее (а не на полковника) ругнуться. Тем не менее господин полковник, ярый ревнитель культа воинской чести и дисциплины, истолковал невинное ругательство по-своему, — как оскорбление, нанесенное старшему по чину, за что и воспоследовали карцер, военный суд и так далее. В результате несчастный солдатик, от страха, а может, от обиды на жестокую несправедливость, покончил с собой. И вот в активе господина полковника еще одна жизнь — как назло, в тот момент, когда он ожидал, наконец, генеральского чина и пенсии за выслугу лет… Скандал, возмущенная статейка в одной крикливой бухарестской газетенке, комиссия из министерства. Пришлось поднять на ноги всю родню и пустить в ход все свои связи; только после этого удалось заткнуть зловредные глотки и убедить комиссию вынести решение в его пользу, свалив всю вину на покойника, который уже лежал на воинском кладбище.

Но, вопреки всем этим бедам, скандалам и пошлым пустякам, весна брала свое.

Отцвели в садах предместий яблони, и вдоль ветхих покосившихся заборов зацвела сирень. В гнезда под широкими застрехами прилетели ласточки. Каждая разыскала свой дом и, как прилежная хозяйка, прямо с дороги принялась приводить в порядок свое крохотное, с кулачок, жилье, перестилая постель свежим мягким пухом.

Забылись горести и печали. Хотя не обошлось и без горемык, что после изнурительных и долгих болезней скончались и отбыли на кладбище под холмом. Хоронили их без цветов и без музыки. На кладбище, в той его части, где покойники из бедных предместий вновь оказываются соседями, растут лишь редкие полевые цветы, задавленные крапивой и лопухами, совсем как возле их прежних лачуг.

Лишь в немногих, наиболее представительных домах в центре города обнаружились признаки раздоров.

Иногда тому были причины. Иногда нет.

Вне всякого сомнения, этим только подтверждался закон Григоре Панцыру о сохранении энергии. Существа, отгороженные от мира стеной Кэлимана, не заслужили такого чуда, как безмятежное наслаждение весной с ее шелковыми небесами и шелковистыми лужайками посреди садов. Вражда между Кристиной Мадольской и Султаной Кэлиман еще пуще разгорелась после нового процесса с взаимной руганью и клеветой. Однако эта война двух старух, длившаяся, сколько город себя помнит, отступила на второй план. Назревали новые раздоры, покуда еще скрытые от глаз. Им суждено было проявиться много позже и привести к развязке куда более жестокой. А пока что они таились в глубине, как брошенные в землю семена, которым еще долго ждать жатвы.

Прохожие на улице желали друг другу доброго утра. Расспрашивали о здоровье, о жене, ребятишках. Толковали о судьбах правительства, которому тоже грозили раздоры, расколы и перемены. Все, казалось, шло своим чередом и не могло идти иначе.

В урочные девять с четвертью господин Иордэкел Пэун вступал на порог кафе «Ринальти» и с чувством исполненного долга бросал взгляд на стенные часы с маятником. Усаживался на свое место за пустым столиком. Свертывал сигарету, ожидая появления кофе и своего противника на три партии в кости. Может быть, одной горькой складкой в уголке рта у него стало больше. А может, так только казалось. Пантелимон Таку все также не заставлял себя ждать слишком долго. Каменный череп, выкопанный из земли и сохранявший ее прах в ноздреватых порах, пережил еще одну зиму, так и не приобретя умения улыбнуться еще одной весне.

От Пантелимона Таку пахло нафталином. От Иордэкела Пэуна — желтым донником из комода.

— Передай-ка мне газетку, Иордэкел, — взглянуть, кто там еще помер.

Телефон прожужжал второй раз.

Адина Бугуш не подошла — пусть его звонит.

В это апрельское утро все казалось ей надоедливым, утомительным, несносным, — слишком яркое солнце, чересчур безмятежная синева неба и до времени опьяняющий запах садовых цветов.

Она не спала ночь и теперь распахнула широкое окно — вдохнуть свежего, живительного бальзама; однако этот блеск, веянье чистого воздуха, весеннее благоухание трав, листвы и влажной земли, гудение пчел и жуков, — весь этот хлынувший на нее могучий поток жизни оказался слишком мучителен для легких, зрения, обоняния и слуха выздоравливающего, человека. Она отшатнулась от окна, заморгав ослепленными глазами. Прижала руку к упругой груди, унимая заколотившееся сердце. Бессильно оперлась о спинку одного из стульев — холодного, остроугольного, враждебного. Точь-в-точь как после тяжелой болезни.

В этом больничном интерьере она была вечной выздоравливающей, никогда не выздоравливая до конца.

Закрыв окно, она раскрыла книгу.

Повернулась спиной к солнцу, к свету, к гудению пчел. Но едва ей удалось забыть о никчемности собственного существования, погрузившись в выдуманный мир литературных героев, их бурных страстей и возвышенных драм, — как зазвонил этот телефон!