Чезар Петреску - Патриархальный город

Звонок прозвенел в третий раз, еще продолжительней, с раздражающей настойчивостью.

Адина Бугуш с трудом оторвалась от романа и, возвращаясь к убогой действительности, лениво протянула руку к трубке из никеля и эбонита, лежавшей у изголовья.

Заколебалась: поднести ли трубку к уху или просто положить на стекло столика и нажать на рычаг?

Что нового, доброго, греющего душу могла принести ей эта мертвая телефонная трубка? Разумеется, это Санди звонит из своей городской конторы. Вчера вечером они расстались с ощущением, что меж ними снова бездна! И, как всегда, тому не было никакой причины. Каждый ушел к себе и улегся в свою постель, унося пожелание «спокойной ночи», произнесенное холодно, ледяным тоном, как умела она, или с грустью, покорностью и отчаянием, обычными для него. Санди ушел рано утром, не постучав к ней, он всегда боялся ее разбудить, побеспокоить, — лишь бы не начать день беспричинной ссорой. Исчез из их жизни и ритуальный супружеский поцелуй в лоб при встрече и прощании. Она отменила его. У нее возникло физическое отвращение к прикосновению влажных обвислых усов. А теперь тот же Санди будет, разумеется, просить у нее по телефону прощения. Чтобы избежать более продолжительного объяснения с глазу на глаз, которое, впрочем, ничего не могло бы ни объяснить, ни поправить. Ни он, ни она ни в чем не были виноваты друг перед другом; просто они пришли из разных миров и каждый тоскует по своему особому миру.

Колебания диафрагмы, передавшиеся по электрическим проводам мембране достигли через трубку руки Адины. Какое омерзительное ощущение!

Все ее раздражает, раздражает, раздражает…

И в первую очередь физиономия Санди, которую она так и видит перед собой: вот он, на другом конце провода ждет ответа, и сопит в свои обвислые тюленьи усы, а глаза раздражающе добры и раздражающе терпеливы.

Адина Бугуш злорадно затягивала ожидание.

Она взглянула на номер страницы. Если сумма цифр в углу страницы будет четной, она ответит. Если нет — нажмет на рычаг и прервет связь. 287!.. 2 + 8 + 7 = 17. 7 + 1 = 8. Восемь, четное число. Приходится отвечать. Но капитулирует, отвечая, не она сама. Все решил случай.

Чтобы не капитулировать сразу даже перед случаем, она по зловредности, которой в себе не знала, еще чуть-чуть продлила ожидание Санди. Медленно-медленно поднесла трубку к уху. Да, это Санди… Алло! Алло! Пять, а может, все десять минут он терпеливо кричал в телефон. В голосе его звучало все то же невыносимое смирение.

— Алло!.. Адина, ты?

— Да…

— Я тебе не помешал?

— Нет…

— Во всяком случае, прошу меня извинить… Дело в том, что произошло нечто… Алло! Ты меня слышишь?

— Говори…

— Тодорицэ приглашен сегодня на обед?

— Вроде бы… Впрочем, откуда мне знать? Теперь он приходит и без приглашения…

— Может случиться, дорогая Ади, что сегодня он не придет, даже если получил приглашение… Алло! Адина, слышишь меня?.. Ты читала утренние газеты?..

— Нет!.. Говори, наконец, что ты хотел сказать!

— Я пришлю тебе газеты… Умер Стериу. Теофил Стериу. Скоропостижно скончался… Алло!

Адина вскочила на ноги. Теперь нетерпение переполняло ее.

— Алло, Санди! Говори скорее, милый.

— Он умер внезапно… Ты прочтешь в газете. Его нашли за столом, смерть наступила два-три часа назад, оборвав работу на половине страницы, на середине фразы… Но дело не в этом. Речь идет о Тодорицэ. Ты знаешь, какие они были друзья. Может случиться, что он не придет к обеду… Я не исключаю, или, лучше сказать, уверен, что он поедет в Бухарест, на похороны… Алло! Ты меня слышишь?

Адина Бугуш подняла глаза. В дверь вошла служанка, неся парижские журналы и письма, доставленные почтальоном. Остановилась, ожидая, пока госпожа кончит разговор. Адина знаком велела ей оставить все на столе и выйти.

Лисавета повиновалась.

— Ты меня слышишь, Адина? Алло!

— Говори, Санди… Я тебя слушаю!..

— В любом случае, поедет он или нет, — скорее всего да, — ему будет не до обеда. Я думаю встретиться с ним попозже. Нельзя оставлять его одного! Я знаю, что значит потерять друга, тем более такого, как Теофил Стериу. Если он не поедет или поедет только вечерним поездом, я уговорю его… алло!.. прийти к обеду!.. Но прошу тебя, Адина, не будь с ним так холодна, как в последнее время. Это я и хотел сказать тебе, Ади, предупредить о случившемся. Будем с ним пообходительней. Попытаемся отвлечь от тяжелых мыслей… Да тебе не нужно объяснять! Ты и сама все понимаешь, верно, Ади?.. Газеты я тебе послал из конторы с мальчиком. Много очень интересных сведений о жизни Стериу. Потрясающих, Ади, просто потрясающих!.. Ты сама прочтешь… Теперь нам откроется его подлинная жизнь… Смысл этой жизни… Самоотверженной, жертвенной: человек запирается в четырех стенах и пишет книги. Умирает, исполняя свой долг! Прерванный на половине страницы, посредине строки… В общем, увидишь сама… Тодорицэ нам об этом почти не рассказывал… Ну, до свидания… Алло? Да-да! Если я найду его и уговорю прийти, и тебя предупрежу. В любом случае предупрежу. Еще раз, до свидания!..

Адина Бугуш замедленным, словно в полусне, движением опустила трубку на никелированный рычаг.

И застыла на месте.

Тот, кто остался там, на другом конце провода, уже не был для нее человеком с тюленьими усами и раздражающе добрым взглядом. Даже его наивно-патетические размышления о жизни и самоотверженности Теофила Стериу не раздражали ее. Болезненная чувствительность, досада, предубежденность, злость, которыми она встречала каждое слово и каждое движение Санди, даже то, как он шуршал газетой, даже привычку поглаживать тюленьи усы, даже звук его голоса, — эти чувства вдруг исчезли.

Осязаемым, реальным, главным оставался только факт смерти Теофила Стериу. Она прочла почти все его книги. Пропустив разве что одну или две. И всегда была благодарна им за чудо переселения из скучного и однообразного мира, где она жила, в его мир, который был не веселее реального, не был даже разнообразнее его, но зато был раскрыт до самых глубин, так что обнажались корни неизлечимого зла, корни одиночества каждого человека, каждой жизни среди миллионов других одиноких жизней в неуютном мире людей. Его книги стали для нее чем-то вроде наркотика. Сколько раз они притупляли ее болезненное отвращение к окружающему миру. А порой преображали этот мир, открывая ей глаза на подлинную жизнь, обнажая скрытые драмы, красоту и героизм там, где все казалось безгласным и малоинтересным.

Но к признательности, которую она питала к автору романов, стоявших на полках из никеля и стекла, теперь примешивался некий бессмысленный и непочтительный укор. Теофил Стериу умер. И за пять месяцев не счел возможным ответить на ее письмо. Не вздрогнул, услышав мольбу другого живого существа, зов гибнущей жизни, загубленной судьбы. Это казалось ей несправедливым! Не вязалось с глубокой человечностью и страстностью его книг.