Чезар Петреску - Патриархальный город

По его нахмуренному лицу нельзя было догадаться, какие мысли скрываются под его широким лбом, усеянным асимметричными шишками. Но Тудору Стоенеску-Стояну уже не было нужды читать в его мыслях. Он и так знал, на чьей стороне симпатии этого опасного человеку, знал, что зубы у него не из папье-маше и что это терпеливое выжидание для него, Тудора Стоенеску-Стояна, куда страшнее прямой атаки, с которой тот пока не спешил, поджидая бог весть какого подходящего случая.

— Ты небось слыхал, Тодорицэ? — с подозрительной доброжелательностью начал господин Григоре, словно припомнив случайно о пустячном деле. — Все хочу тебя спросить и забываю. Слыхал небось, что Джузеппе, сын синьора Альберто, послал в Рим на какой-то там конкурс свою работу и вроде бы ему присудили премию?.. Весьма, весьма любопытно, а с твоей стороны благородно и похвально.

— Похвально? Почему же, господин Григоре? — удивился смущенно и настороженно Тудор Стоенеску-Стоян.

— Об этом лучше говорить потише, а то как бы не услышал наш синьор Альберто и не стал тебе врагом на всю жизнь…

Григоре Панцыру нагнулся и заговорил вполголоса, словно и впрямь поверял тайну, которая не предназначалась для ушей Альберто Ринальти.

— Весьма похвально, дорогой Тодорицэ, ведь я уверен, — этим успехом он в значительной мере обязан тебе… Да-да! Не качай головой. Всего я не знаю, но могу довольно точно восстановить, как было дело. Черт возьми! Для чего тогда существует теория вероятности? Так вот, я ничего не знаю, но могу поклясться на Библии, что дело обстояло именно так. Попробуй опровергнуть! Прежде всего к тебе обратился синьор Альберто. Как человек отсталый и себялюбивый, он пришел просить тебя отговорить мальчонку от вздорных намерений. Пускай тоже торчит за стойкой! Но ты, оставив без внимания чудовищные расчеты отца, напротив, пригласил к себе Джузеппе Ринальти и помог ему: тут что-то подсказал, там отговорил от ненужного ребячества… Следовательно, часть его лавров по праву принадлежит тебе. Смотри только, не вздумай отгрызать их зубами! Лавром не рекомендуют питаться даже поэтам и романистам. Все, кто употреблял лавровый салат, кончали плохо. Лавры подобает носить на голове, а не прятать в брюхе, мой молодой друг. Для брюха они неудобоваримы и вредны.

Тудор Стоенеску-Стоян молчал, рассеянно вертя в руках пепельницу, на которой, как нарочно, был изображен какой-то флорентийский пейзаж.

— Я тебя понимаю, — продолжал Григоре Панцыру с той же жестокой кротостью. — Что это за игрушка у тебя в руках? Прочти-ка: я слегка близорук и не могу найти очков.

Он не был близорук и не носил очков.

Тудор Стоенеску-Стоян хорошо это знал. И господину Григоре было известно, что Тудор Стоенеску-Стоян это знает. Но тем утонченней делалась пытка.

И Тудор Стоенеску-Стоян прочел:

— Firenze… Loggia dei Lanzi [52] Флоренция… Лоджия деи Ланци (ит.) . .

— Именно!.. Для тебя эта надпись ничего не значит. Она тебе ничего не говорит… Пепельница как пепельница, случайно сохранилась со времен Джузеппе Ринальти. То был другой Джузеппе, старик, которого я еще застал, приехав сюда в твоем возрасте, или нет, помоложе… Да, вспомнил… Об этой самой Флоренции он тогда рассказывал мне с большим жаром… И я начал жалеть, что обосновался здесь, ведь у меня еще была возможность уехать — пусть Флоренция эта, где меня не было, была далеко, но ведь существовала — со всеми своими дворцами и статуями, с садами и площадями, с соборами и холмами: Palazzo Pitti, Palazzo Strozzi, Palazzo Vecchio, Piazza della Signoria, с этими Loggia dei Lanzi, Boboli, Fiesole [53] Палаццо Питти, Палаццо Строцци, Палаццо Веккьо, Площадь Синьории, Лоджия Ланци, сад Боболи, холм Фьезоле (ит.). и так далее. Я завидовал тем, кто имел возможность поехать туда, тогда как я оставался здесь, с Кэлимановым холмом перед глазами. В то время я испытывал, — разумеется, не в такой степени и из более пошлых побуждений, — но почти те же чувства, какими живет ныне Адина Бугуш… А ты! Ты, ни секунды не колеблясь, помог ближнему, чтобы хоть он, ближний, мог осуществить свою мечту… Насколько я слышал, Джузеппе Ринальти пригласили приехать осенью… И он пробудет там до завершения образования. Шесть, семь, восемь, возможно даже, десять лет… Если у него есть талант и если ты не способствовал его успеху несколько больше, чем следовало, то он, возможно, станет там писателем. А быть писателем во Флоренции, Милане, Риме, Неаполе — это не совсем то, что считаться им здесь, за столиком пескарей… Ты помог этому мальчугану, сынишке содержателя кофейни, открыв перед ним такие возможности, — уже одно это, дорогой Тодорицэ, избавляет тебя, на мой взгляд, от обязанности писать романы. Ныне отпущаю тебе. Не ломай больше голову. Писателей — одного, двух, десяток — ты встретишь на любом перекрестке. А вот найти и распознать человека случается куда реже. Я не слыхал, чтоб нашел его сам Диоген, хоть и искал всю жизнь с фонарем в руках. Не слыхивал, чтобы нашел его и кто-нибудь другой, не носивший фонаря и имени Диогена… И кто бы мог себе представить, что это счастье выпадет на долю именно мне, и я найду его здесь, вот за этим пескариным столиком? Прямо скажу тебе, Тодорицэ! Ты меня обрадовал, растрогал до глубины души. То предчувствие, которое родилось во мне, когда, помнишь, ты впервые появился за столиком под тентом, меня не обмануло. Спасибо тебе…

Волосатая рука Григоре Панцыру легла на плечо Тудора Стоенеску-Стояна тяжело, словно рука детектива на плечо разоблаченного преступника: «Именем закона, вы арестованы!»

Но это было всего лишь дружеское похлопывание.

С той поры, как Тудор Стоенеску-Стоян впервые появился в этом городе и уселся за тот выставленный под тент столик, ему еще ни разу не доводилось испытать, что это такое, когда твои собственные подтасовки своих намерений и поступков вдруг окружают тебя и берут штурмом. А сколько раз он к ним прибегал! Десятки, сотни, быть может, тысячи раз! Вся жизнь его была теперь подтасована. И подтасовывал, фальсифицировал ее он сам. Ее фальсифицировали за него и другие, с первого дня принявшие его измышления за чистую монету: Санду и Адина Бугуш, Иордэкел Пэун, пескари. Однако на этот раз притворная доверчивость Григоре Панцыру вызвала в нем не просто угрызения совести, смутные и мимолетные. Это была угроза. Куда же он целил?

Тудор Стоенеску-Стоян допил свой вермут-сифон. Даже вермут-сифон синьора Альберто начинал вызывать у него отвращение! Горчит, пахнет лекарством…

И вообще все отвратительно в этом провинциальном кафетерии-кофейне. Люди, выпивка, спертый воздух. Надо будет ходить сюда пореже, как можно реже.

Он вынул из кармана часы и сверил их с часами синьора Альберто.

— Да, чуть не забыл! — еще на минутку задержал его господин Григоре. — Мне подумалось, каково бы тебе было, если бы ты потерял мальчишкину тетрадку, если бы она пропала и он не смог бы отослать ее вовремя, и тебя бы не оставляла мысль, что по твоей вине сломалась судьба человека?.. А ведь из-за бедняжки Лауренции Янкович, день и ночь думающей о своем Ионикэ, могло бы случиться и такое… Представь, попадается ей под руку тетрадка… Как-никак бумага… а на дворе зима! Топится печь!.. Не знаю, кого тут больше жалеть?.. Юного Джузеппе Ринальти, что остался бы при халве и пирожных синьора Альберто, или тебя, истерзанного угрызениями совести?.. Ты спешишь? Ну беги, беги!