Эндрю Холмс - Клуб для джентльменов

Во второй раз за два дня я лечу вверх тормашками вниз по эскалатору. Я подхватываю полы пиджака — если их защемит где-нибудь между ступенями, эскалатор изжует своими чугунными челюстями мой единственный приличный наряд. Незаметно для себя я выпускаю из руки рулон банкнот. Даже не замечаю, когда это происходит — где-то между падением и окончательным приземлением. Просто когда я оказываюсь на четвереньках на платформе (и люди суетливо обходят меня со всех сторон), скрутка банкнот уже там и катится от меня прочь. Процесс качения я наблюдаю во всех подробностях — так в фильмах, в замедленной съемке, вальяжно переваливается по полу граната с вырванной чекой — верть, верть, верть в сторону героя. Но мой вожделенный денежный рулон верть, верть, верть по квадратным плитам платформы — прочь от героя, а я, стоя на карачках, слежу за ним выпученными глазами. Ну и правильно! Катиться — безусловный рефлекс круглого.

И когда анораки видят рулон собственных денег, медленно рулонящий по плитам платформы, даже эти тупари врубаются в ситуацию, набегают на меня и начинают метелить. С чувством и расстановкой. Ну и правильно, думаю я, сворачиваясь в шарик, чтобы спасти самые уязвимые части тела. Ребята сосредоточенно работают кроссовками — бух, бух, бух. По спине, по рукам, прикрывающим голову. Ну и правильно, думаю я. Мстить — безусловный рефлекс всего живого.

Положив диктофон на пол, я иду к окну и открываю его.

Затем приставляю все части триптиха к стене и, наклоняя голову то в одну сторону, то в другую, долго изучаю картины. Я двигаюсь то вправо, то влево — пробую разные перспективы и стараюсь увидеть всю картину глазами постороннего.

На первых двух изображениях Эмили прилеплены шарики из папье-маше, символизирующие жвачку. Это, так сказать, оскверненные иконы. И только на третьей, огромной части триптиха Эмили сияет во всей своей нетленной красе — вандалы повержены, им не удалось испоганить ее чистый лик.

Да, великолепная работа.

Намного превосходит всё, что я сделал до этого.

Однако я вижу бездну несовершенств. В мыслях всё рисовалось куда мощнее и чудеснее.

Первый жизненный урок всякого художника: тот творец, что сидит в нем, много требовательней и талантливей его самого. Задумывает он, а выполняешь ты. И в итоге он, перфекционист проклятый, всегда недоволен.

— Трехчастная космизация выфантазированной реальности, — говорю я вслух. Это я репетирую.

Я знаю — обывателю нужен комментарий к картинам. И чем темнее комментарий, с тем большим восторгом его принимают — в почтительной оторопи. Поэтому я готовлю целую речь и наскоро репетирую ее, показывая невидимым зрителям то одну часть триптиха, то другую, то третью.

Показываю левой рукой — в желтой мэриголдке.

Не забыть бы снять ее до прихода Джил.

Я иду в спальню и стаскиваю с кровати всё, что можно стащить: простыню и пододеяльник, наволочку и наматрасник. Наволочкой я прикрываю наименьшую картину в триптихе, остальным — другие две. Теперь триптих похож на троицу более или менее прямоугольных призраков в простынях. Будет классно срывать покрывала — чтобы картины разом предстали восхищенному взору Джил.

Затем я присаживаюсь на пол и внимательно изучаю диктофонную инструкцию — была в коробке. Черт, батарейки надо покупать отдельно. Я хватаю рюкзак и совершаю рейд в ближайший магазин, где на свой манер приобретаю сразу дюжину батареек. Дома я подготавливаю диктофон к работе.

А через пару минут в дверь звонит Джил.

Из-за жары она обмахивается ладошкой как веером. Влетает комком суеты в мою спокойную студию.

— Привет, Саймон! — говорит она, быстро обегая глазами всё помещение. И улыбается. — А, подставка опять на месте! Хорошо.

— Это называется мольберт .

— Ага. Так, значит, сегодня будем оценивать твой последний шедевр?

Я с достоинством шествую к той стене, где стоят прямоугольные призраки.

— О, хитрюга! — восклицает Джил. — Маленький спектакль, да?

Я ухмыляюсь, но в душе у меня всё трепещет. Я с раздражением замечаю развернутую афишу «Подружки гангстера» на полу. Забыл ее убрать! Она смазывает впечатление от моего триптиха — так сказать, портит аппетит. Джил ее уже увидела и может решить, что я не вполне самостоятелен в своем творчестве.

Но тут у нее в сумочке звонит сотовый.

— Ответишь? — спрашиваю я — с надеждой услышать «да».

— Ничего, подождет, — говорит Джил. И сюсюкающим тоном, с каким мать разговаривает со своим несмышленышем, добавляет: — Давай, малыш, посмотрим твою работу.

Дождавшись, когда телефон угомонится, я медленно тяну наволочку с меньшей части триптиха, оголяя чудесную грудь Эмили с похабным шариком жвачки из папье-маше.

Джил сложила руки на груди и смотрит… только не на картину, а на меня. Словно я снял наволочку со своего лица.

Наконец она — подчеркнуто медленно — переводит взгляд на картину.

Я стою рядом, пытаюсь увидеть творение ее глазами и жду внятной словесной реакции. Однако слышу только угуканье и хмыканье. Тогда я срываю простыню со второй части триптиха.

Опять Джил производит некий шум носом. Делает шаг вперед, чтобы получше разглядеть жвачку из папье-маше. Я ожидаю вопроса о значении этого бумажного шарика, но Джил, так и не открыв рта, поворачивается к третьей картине. Неслышно вздохнув про себя, я стаскиваю пододеяльник с последней, огромной части триптиха.

И опять Джил таращится сперва на меня.

На картину смотри, дура, на картину! — хочется крикнуть мне.

А она продолжает пялиться на меня.

Я же смотрю не на Джил, а на картину. И всем своим лицом пытаюсь подсказать Джил: на картину смотри, впитывай ее, проникайся!

Но Джил со стерильной доброжелательнейшей улыбкой разглядывает меня — как мать, которой интересен ребенок, а не то, что он там намалевал.

Наконец она соизволяет перевести глаза на картину. Я испытываю физическое облегчение, когда она отводит взгляд, словно с моего лица сняли чугунную болванку.

Секунду-другую Джил рассматривает последнюю картину, потом прогуливается вдоль всего триптиха.

— Это трехчастная космизация выфантазированной реальности, — пытаюсь произнести я отрепетированный текст. Выходит что-то вроде: «Эттрехчасмизация выфанальности…»

Джил не удивляется — она просто не слушает. Вся в каких-то своих мыслях. Я смотрю ей в спину и стараюсь дышать глубоко и ровно, чтобы не взорваться.

— М-да, — говорит Джил со странной такой улыбочкой, — весьма интересно. Очень даже интересно…

— Интересно?

— То есть я хочу сказать — чудесно. Ты молодец.

— Правда?

— Разумеется. Замечательные работы.

И опять на ее губах стерильная улыбка фамильярного дружелюбия.