Арне Гарборг - Мир

Немного погодя Энок тихо запел:

Последние строки он повторил дважды, и глаза его, полные слёз, устремились к небу:

Анна, слушая его, рыдала так, что слёзы текли ручьём.

Но вскоре Эноку опять стало хуже.

…Осенью, во время ярмарок, Анна с Эноком отправились в город — они хотели вернуть Гуннара домой.

И Гуннар обещал вернуться. Вот закончит он работу весной, тогда и приедет. Энок обрадовался, как дитя. На какое-то время ему стало легче.

На Рождество, когда Гуннар приехал в гости, собралась небольшая компания. Явились кое-кто из родственников, и Энок прикупил немало к столу, даже вино и кофе; он, хотя и не без насилия над собой, смотрелся в компании совершенно другим человеком. И Гуннар, которому мать рассказала, как обстояли дела в последнее время, был любезен и предупредителен с отцом.

Но Энок понимал, что парень избегает оставаться с ним наедине; и это так задело его, что он опять сник. Стоило гостям уехать, как у Энока начался припадок хуже некуда.

Его одолела бессонница; он делался всё более невыносимым. Дошло до того, что он уже не стеснялся посторонних людей.

Многие приезжали и пытались успокоить Энока; и пастор, и Ларс Нордбраут, и другие побывали в доме; но такое впечатление, что Эноку от этого становилось ещё хуже.

Однажды явился старый Саломон Стурбрекке. Он еле плёлся, опираясь на трость; старость одолела его. Сгорбленный и одеревенелый, почти уже ничего не слышавший, он еле пищал своим голоском и нёс всякую околесицу и чепуху. Принялся вспоминать мать Энока; у неё, мол, тоже были этакие приступы раздумья:

— Так что, Энок, не беспокойся! Тебе не стоит волноваться…

Но непонятно, какое утешение было Эноку от того, что у его матери были такие же приступы.

— Ох, как хотел бы я думать и верить так же, как ты! — прокричал Энок в ухо старику.

— О да, да, вот так! — закивал тот, видимо, толком не расслышав.

Наконец, явилась Хьестина Рамстад, та, на которую Энок когда-то, говорили, положил глаз. С ней он беседовал довольно долго. Но толком ей не удалось ничего сказать, всё больше она пускалась в плач. Только и умоляла Энока, чтобы он не сдавался.

— Поверь, многим казалось, что всё плохо… и вот такой человек так опустился… — слёзы душили её. — Так больно… видеть тебя таким, Энок!.. ты не понимаешь!

Энок после этого как будто притих, но бессонница не оставляла его, и Анна всё чаще думала о том, не послать ли за доктором.

Корнелиус, сын Хельге, сильно хворал: похоже, у него была чахотка. Он всегда смотрелся таким заморышем, худым и тощим, и едва держался на ногах, но теперь ему стало совсем плохо. Всю зиму он не выходил из дому, окончательно слёг, и, видимо, ему уже недолго оставалось. Ближе к весне стало ясно, что дело идёт к концу, и Хельге отправился в город за доктором. Анна решила, что Эноку следует воспользоваться случаем. Тот не соглашался ни в какую. Но сил упорствовать у него уже не было.

— Делай как хочешь, — сказал он наконец. — Всё равно мне ничто не поможет.

…Полный, грузный человек с большой чёрной бородой, с раскрасневшимся одутловатым лицом и глазами, в дорожных сапогах и в шубе, вошёл в дом и, не снимая шляпы, направился прямо к постели.

— Чего тебе не хватает, отец? — спросил он.

Энок накануне побрился и привёл себя в порядок, сменил бельё и улёгся; когда в доме доктор, больному надлежит быть в постели.

— Правду сказать, — отвечал он, — я не знаю. Пожалуй, многого не хватает… или, быть может, только одного.

— Давай выкладывай поскорей, мой хороший, у меня мало времени. Чёрт подери, вечно вы тут, в деревне, будто кота за хвост тянете… ну же?

— Пожалуй, более всего меня мучают грехи. У меня такой страх, беспокойство…

— Дьявол, можно подумать, мы сами этим не страдаем! — Доктор посмотрел Эноку в глаза, пощупал пульс, потрогал живот. — Хм… а ещё говорят о том, как полезно и естественно жить в деревне… чёрта с два! Н-да. Угу. Вряд ли что-то серьёзное. Что такое? «Грехи»? А при чём тут я? Тебе следует поговорить с пастором, слышишь? Ступай к пастору, пускай он тебя успокоит, и…

Эноку было неприятно — от доктора пахло бренневином. И он ругался через слово.

— Самое ужасное то, что я не могу уснуть, — сказал Энок. — Моя совесть так неспокойна, я так боюсь и так… — вскричал он, — я в преисподней!

— Тихо ты, мужик! Может, расстройство mens [145] Зд.: рассудок ( лат. ). ?.. Гм, вроде не сказать… Гм. Пожалуй, всего лишь чрезмерная набожность. Ты наверняка ходишь на эти проповеди и морочишь себе голову россказнями об аде. Хе-хе; pecus [146] Скотина ( лат. ). . Как я уже сказал, мой дорогой, если у тебя неладно с «совестью», ступай к пастору; это вовсе не по моей части. Но снотворное я тебе выпишу. Эй, мелюзга, есть ли в этом доме перо и чернила?

Какая-то из девчонок вскочила и бросилась искать.

Доктор повернулся к Эноку спиной и шарил у себя в карманах; отыскал бумагу; вытащил склянку с микстурой; отхлебнул; крякнул, закрыл склянку и спрятал обратно; потом пустился ходить взад-вперёд и болтать.

— Гм; да тут недолго спятить. Такие маленькие, низкие каморки; темно; воздух спёртый; вот тебе и преисподняя… Но вам ведь не обойтись без этого? — повернулся он к Эноку, — это ведь для вас единственное утешение, так ведь? Человек пропащий и угнетённый ищет местечко, куда бы отправить своих угнетателей; это его способ взять реванш. Евангелие для бедняков, хе-хе… Но теперь, видишь ли, ты сам туда угодил, ага? Разумеется, ты побьёшь меня камнями, если я вздумаю сказать, что нет ада худшего, чем вот тут, за моей спиной… Куда, к дьяволу, запропастилась эта малявка?.. Ну же, пошевеливайся, мелюзга; у нас в городе, понимаешь, не так много времени, как в вашем коровнике… Впрочем, тебе б неплохо по такому случаю умыться; благодарствую.

Доктор уселся и принялся писать.

— Дай мне чего-нибудь покрепче! — закричал Энок.

— Чего? Покрепче? Чёрт подери… Поосторожней, папаша! А не то совсем рехнёшься! Свихнёшься! А? Понимаешь? То-то же!

Анна вернулась с кухни. Быть может, она осмелится предложить доктору чего-нибудь перекусить?..

— Спасибо, мать; я уже «перекусил»… Вот, пожалста… По одной чайной ложке каждый вечер… Два спесидалера…

— Этак ты, пожалуй, скоро по миру пойдёшь! — сказал Энок жене, когда доктор уехал.

— Да разве я хотела? — развела руками Анна. — Ты же знаешь, им никто не указ, этим господам!

…Капли Энок принимать не желал. Он сказал, что не смеет. Вдруг он не сможет проснуться, одолеваемый кошмарами? А когда он наконец стал принимать капли, они не помогали. Ему опять стало плохо. Пожалуй, не так, как бывало раньше; но с головой у него было неладно. Придумывал такую чепуху, что с ним невозможно было говорить.