Кэтрин Хайд - Когда ты был старше

— Я буду стоять на автобусной остановке. Я тебе напомню.

— A-а. Хорошо.

Я подвел Бена к креслу с правой стороны и через проход от водителя.

— Всегда садись точно здесь, — сказал я. — Так, чтобы видеть водителя и слышать, что он тебе говорит.

— А если кто-то другой уже сидит там?

— Тогда просто садись как можно ближе к водителю.

— A-а. Хорошо. Хотя, по-моему, завтра все равно слишком рано.

— Давай-ка сосредоточимся на сегодня.

— A-а. Хорошо.

Мы вышли на Риджвуд, и я на минуту остановился, чтобы дать Бену сориентироваться. Было всего около половины седьмого.

— Видишь, где ты?

— Нет.

— Что значит — нет? Как можешь ты не видеть, где ты находишься?

— Ну. Я вижу то, что вокруг меня. Но я не знаю, где нахожусь.

— Ты всего в двух кварталах от рынка.

— Но я же не знаю, где он.

— Бен, ты живешь в этом городе всю свою жизнь.

— Не кричи на меня, дружище. Я иногда путаюсь. — Вообще-то я на него не кричал, однако говорил очень нетерпеливо, и это сказывалось.

— Извини. Просто постой минутку и посмотри, где ты.

— Хорошо.

— Ты выходишь из автобуса…

— Я вышел.

— Я это знаю, Бен. Просто слушай. И идешь налево. Ты знаешь, куда это налево, верно?

— Иногда.

Я просто выждал минуту, стараясь обрести терпение, которое произвело такое хорошее впечатление на Анат.

— Давай тогда попробуем так. Видишь тот зоомагазин?

— Ага.

— Поворачивай к зоомагазину и иди до угла.

— А ты разве не идешь со мной?

— Да, я иду с тобой.

— Тогда зачем ты мне это рассказываешь? Почему мне нельзя просто идти за тобой?

— Я стараюсь научить тебя, что делать завтра.

— По-моему, завтра — это очень рано.

— Ну да, — сказал я. И пошагал, а он — за мной. — Я начинаю понимать твою точку зрения на это.

— Как вы поздно, — произнесла Анат. — Я уже стала беспокоиться за вас. Думала, не придете.

Было двадцать минут восьмого. И у нее были покупатели. Целых трое. Так что нам пришлось говорить по-другому. Иным тоном. Словно бы ни за одним из наших слов нет никакой подоплеки. Словно мы друг для друга ничто. Словно бы она всего-навсего подтрунивала над привычкой постоянного покупателя.

Откровенно: не думаю, что у нас хорошо получалось. По-моему, после того, что происходило между нами по утрам, обратной дороги не было.

Оглядываясь, я видел, как все три покупателя глазели на нас. От нас, должно быть, исходила энергия, которая липла к ним. Они, видимо, ощущали переизбыток наших чувств.

— Сегодня был первый день моих попыток научить Бена добираться до работы на автобусе. Вот и пришлось самому дожидаться автобуса. Чтоб вернуться обратно. А потом пришлось выйти на Уитли и прошагать четыре квартала. Процедура не из скоростных.

— Как у Бена получается?

— Плохо. Но я намерен держаться своей цели.

— Хорошо. Что ж… — и с этим «что ж» испарились все наши возможности. Мы добрались до конца привязи, как пара собак на цепи. Все, на что теперь мы были способны, это рваться изо всех сил, пока не задохнемся. Или признать свою ограниченность. — Что будет угодно?

— Хворост с корицей, — буркнул я. И полез в карман джинсов вытащить несколько сложенных купюр.

Я видел, как Анат было покачала головой, но остановил ее взглядом. Мне нужно было заплатить за хворост с корицей. Это был первый раз, когда другие покупатели опередили меня с приходом в пекарню. И пусть это окажется первым разом, когда я заплатил за выпечку. Иначе это произвело бы дурное впечатление.

Анат взяла мои деньги, пробила чек на кассе. Дала мне сдачу. Кончики ее пальцев слегла скользнули по моей ладони. Возможно, не без умысла. Не считая этого, вся остальная сцена представилась мне глубоко гнетущей.

Ощущение было такое, будто мы расплачивались за наше запальчивое утро.

Вдруг оказалось, что нам есть что скрывать.

Я ел хворост с корицей, пил кофе и смотрел, как она без дела слоняется по кухне минут десять-пятнадцать. И очень часто ловил на себе ее взгляды.

Потом, махнув рукой на прощанье, прошагал почти две мили обратно к дому, надеясь хоть немного нагнать упущенный мною сон.

Звонок в дверь вырвал меня из сна. Я уже глубоко погрузился в быстрый сон, мне уже виделось нечто темное, извилистое и немного тревожное. И звук был такой, будто у меня под кроватью взрывается бомба. Вскочив на ноги, я стоял возле кровати, совсем не помня, как забрался на нее. Сердце колотилось до того сильно, что я уж стал волноваться, как бы это не стало опасно для моего здоровья.

Взглянул на часы возле маминой кровати. Десять тридцать. Слишком рано для Анат.

Надел рубашку, как мог пригладил пальцами волосы. Звонок раздался снова, прежде чем я добрался до входа.

— Иду со всех ног, — обращался я к двери, стараясь не выдать голосом злости.

Широко распахнул дверь.

За нею стояла моя соседка, миссис Джесперс. Мама Марка. Вид у нее был такой, словно она долго плакала.

— Ой, голубок, у меня плохие вести, — заговорила она. — Марк хотел поведать их тебе, но я сказала: «Нет, позволь мне». Потому как вы с ним что-то не очень ладите. Короче, сядь. Тебе лучше выслушать сидя.

— Что-то случилось с Беном?

— Нет, не с Беном, голубок, садись.

Она упрямо прошла в дом. Просто обошла меня кругом и уселась на диван в гостиной. Затем похлопала ладонью по дивану рядом с собой. Только мне не хотелось сидеть.

— Мне и так хорошо, — сказал я. — Выкладывайте.

— Это Винс, голубок.

Я, должно быть, еще не совсем проснулся. Потому как сразу и не сообразил, что среди моих знакомых есть кто-то по имени Винс.

— Винс?

— Винс Бак. Я только что говорила с его матерью. Ох, боже милостивый, она в полном расстройстве. Этим утром она уже из дому выходила, к мужу в больницу направлялась, ведь муж-то ее, отец Винса, только перенес четырехкратное шунтирование. Вчера! И она только к двери подходила, как увидела их. Поднимаются к ней по дорожке. Двое военных в форме, которых послали сообщить ей. Она сказала, что сразу догадалась, военные еще и слова произнести не успели. Сказала, что коленки у нее подломились, и она кувырнулась со своего крыльца через три каменных ступени. Здорово расшиблась.

Вспомнив об этом, миссис Джесперс опять стала плакать. Я извинился, отыскал в телегостиной коробку салфеток и вернулся к ней с ними. Долго держал коробку перед нею, пока она не подняла голову и увидела, что я ей предлагаю.

— Ох, спасибо, голубок. — Взяла у меня салфетки, выхватила одну и аккуратно промокнула под глазами, не размазав косметики.

Я смотрел на нее и думал, отчего, когда предлагаешь плачущим салфетки, они всегда глаза промокают. Никогда не высмаркиваются. Я-то всегда считал, что выделения из носа существеннее. Однако, возможно, нас волнует только то, что на виду. Я, наверно, уже известен своими несвязными мыслями во время острых переживаний. Как будто нынче были какие-то другие времена.