Альфонсас Беляускас - Спокойные времена [Ramūs laikai]

«Молчи! Молчи! О ней… опять ты разрываешь мне…»

«Ты не знаешь женщин, Ауримас… Слышишь: не знаешь!.. И если бы тебе пришлось еще когда-нибудь искать подругу жизни — —»

— Вам посылка!.. — воскликнул юный, бодрый голос, едва лишь он отпер дверь; из-за плеча почтальона — девушки примерно Эминого возраста — улыбнулось солнце; солнце?

Он нахмурился. Значит, время идет, идет…

— Спасибо, — сказал он. — Большое вам спасибо.

— Не за что.

Дверь захлопнулась, опять потянуло сыростью; он без всякого интереса взглянул на кое-как кинутый на диван не то фанерный, не то картонный ящичек…

Дзинь…

— Винга?!..

— Я… — Не спеша затворила дверь (вспыхнуло солнце), вытерла о коврик туфли на желтой каучуковой подметке и снова входящих в моду узких каблуках. Посмотрелась в зеркало на стене. — Не ждал?

— Кто бы, Винга, мог подумать…

— Что посмею, да?

— Что так получится…

— Да. — Она взглянула на Глуосниса. — Никто… — Зачем-то обвела взглядом комнату. — Можно мне присесть? На минутку?

— Что ты, Винга!..

— Я ведь не знаю… можно ли мне зайти… имею ли я право…

Она пожала плечами, но села, положила на колени сумку, щелкнула замком, что-то поискала… Сигареты?

Но не вынула, ждет…

— Не хотела раньше беспокоить… — сказала она, глядя ему прямо в глаза; от ее взгляда ему стало не по себе. — Тем более не стану упрекать, что не приехал в Каунас, ну… на Девятый форт…

— Но, Винга!.. — Он с трудом вспоминал: на форт? Обещал? Опять? Опять… сначала…

— Это глупо, я знаю!.. И пришла я не затем, чтобы высказывать обиды…

Он вопросительно поднял глаза.

— Хочешь спросить: зачем, да? — Винга поморгала глазами. — Зачем я здесь?

— Я не спрашиваю, но…

— Я всегда это знала… не ты один… — Она крепко сжала ручку сумки, будто держалась за какую-то спасательную веревку. — Он меня растил, потому что… ну, доктор и моя мать… Понимаешь?

Он закусил губу.

— Не понял?.. Знал… и не понял? Как же так?

— Нет, нет!.. — покачал он головой. — Не то!.. Не хотел верить тому, что знал…

— Странно…

— Странно… Знать и не верить?

— Да.

— Поэтому ты… верил? Знал; ложь, и молчал?

— Может, и так.

Она вздохнула.

— Для кого это имеет значение, Глуоснис, — проговорила она, — что именно человеку лучше? Даже он сам и то не всегда…

— И потому… — Он исподлобья взглянул на нее. — Ты ездишь… туда-сюда… чтобы забыться?.. Или оправдать себя… Успокоить совесть…

— Вижу, ты правда не понял… Глуоснис… — По Вингиному лицу скользнула тень. Разочарования? Не в нем ли?.. — Ты ничего не сообразил, Глуоснис… — («Она говорит только — Глуоснис, ты слышишь?») — Неужели я могла найти то, чего никогда не было? Хотя должно было быть… и именно так, как я себе представляла, не иначе… потому что за это уже заплачено… Ну, в детстве я, может, правда верила в это… в эту ложь, в этот удушливый обман… Нет, нет: в голодный мираж… он был так нужен мне, поверь… Что и у меня что-то есть, пусть я не знаю, как родилась, и что-то настоящее, может, получше, чем у других… А потом… сам знаешь… привычка и осмысленная иллюзия… Зато там, вдали от дома… никакого Абдонаса и никакой…

Она о Марте? Он вдруг побледнел. Винга? Как она смеет? Здесь и сейчас? Сейчас?..

— Что же ты еще скажешь?.. — выкрикнул он, и это было непривычно — таким голосом, в таком тоне он с Вингой никогда не разговаривал. И сейчас, конечно, не стал бы, если бы… если бы она сама… — Что ты, Винга, еще… Зачем пришла? Ты хоть знаешь?

— Что я еще могу сказать?.. — Она приподняла плечи и улыбнулась грустной улыбкой, как умела только она одна, такую Вингу он знал неплохо. — Что еще… Разве то, что у меня, наверное, родится…

— Родится? — Он изумленно раскрыл глаза. — Только что ты мне сказала… что твой Абдонас… и ты… что вы не…

— Сказала… — Винга кивнула — знакомое, решительное и вместе с тем изящное движение. — Сказала только, что и сейчас скажу: родится… Ну, не от тебя, к сожалению… И… не от Абдонаса, но все равно… И ему уж не придется в канализационном люке… будем надеяться, что не придется…

— Ему? Ребенку?

— Ну, и мне… его матери… какая разница?.. Судьба одна и та же…

Она быстро отвернулась и даже поднесла к глазам руку, хотя глаза у нее, Глуоснис видел, были сухие, только сверкали каким-то странным, не виданным прежде упорством.

— Ну, а он… Абдонас? — спросил Глуоснис опять же повышенным тоном. Почему? Разве ему не все равно теперь, после всего? Как он?

— Он?.. — На Вингином лице не дрогнул ни один мускул. — Он достал новые марки… Полинезийские или какие-то… Если тебе интересно, можешь ему позвонить… И не бойся, меня там не будет… Больше не будет…

— Не будет?

— Не будет, — кивнула она. — Если можешь, дай сигаретку… Я свои забыла…

Он подал — впервые за все время их знакомства, — нет, нет, дружбы. Хотя по давним его принципам, еще молодой поры, женщина, которая курит… которой ты сам предлагаешь сигарету…

Спичку она зажгла сама.

Он устало прикрыл глаза: кончится… Сейчас, Глуоснис, пройдет. Прошло. Уже… И я, Марта, тебя не предал….

— Все… — произнес он едва слышно.

— Ты это… мне? — она встрепенулась.

— Себе. Только себе, Винга…

— Никуда не годится, Глуоснис… Наверное, придется тебе переменить манеры…

— Не думаю.

— Надо будет — задумаешься… Еще как задумаешься, Глуоснис… увидишь!..

Она встала. Гуки дрожали. Сумочка ерзала. Губы дрожали.

Но не произнесла ни слова, старательно обмотала горло шарфом, надела пальто, шагнула к двери.

— Но думаю… — встал и он. Точно со сна. Точно не он.

«Где же ты будешь? Где тебя искать?! — кажется, порывался крикнуть тот, прежний. — У Юодишюса?» Это было бы страшно; тот, другойв нем зажал рот. Глуоснис отвернулся.

«Не предал… — Он вернулся к себе в комнату. — Не-ет!»

А она ушла… Легко, как кусок пенопласта, толкнув дверь (опять это солнце), так же легко переступая, спустилась под цементную кровельку-козырек… Размахивая рукой, в которой тлела сигарета… потом светлые каблучки протукали по асфальту…

Теперь он вспомнил о посылке — о ящичке, не то фанерном, не то картонном, что лежал на диване; осторожно, словно внутри находилась мина, открыл.

Кукла!.. Как это, Глуоснис, — кукла?! Почему?!

«А… Эрика!..» — вспомнил он, вот уж кого позабыл так позабыл. Эту фрау… нет, нет… мадам! Эрика Кох из Кельна, первая хиппи среди аристократов и — помню, помню, помню! — аристократка mammy среди хиппи; напомаженная, надушенная старушка Европа, чей вздох… шуршание крахмальных кружев…

«Обещала прислать маски… — писала она на карточке с позолоченными краями, которая зачем-то была вложена в ручки нарядной куклы с выпуклыми, точно вопрошающими глазками, — но они показались мне слишком страшными, не хочу тебя пугать… («Меня? Что теперь может напугать… меня?..») Посылаю подарок понежней — я привезла эту куклу с собой из Кельна, но здесь ее и подарить некому, а ты говорил, твоя дочка (по-моему, Эмилия?) все еще поигрывает в куклы… Назовите ее Бригитой… Ну, БРИГ, — хорошо?..»