Альфонсас Беляускас - Спокойные времена [Ramūs laikai]

Но для начала я нагоню тебя и этого улыбчивого мальчика, мне нужна человеческая улыбка, не унесите ее с собой! И мальчик этот — с тех лугов детства — нужен мне, Эма, так как знаю я его лучше, чем ты, гораздо раньше и глубже, то есть… вернее… Он так грустно напевал, когда мы оставались наедине — например, под елями за школой, или в лесу, или на косогоре у реки, — хотя незадолго до того его голос набатом гремел на собраниях, и так выразительно писал на тетрадных листах…

И будут эти строки…

Эти строки, Марта, достанутся ей — Эме, твоей единородной, твоей любви и страданию, ей одной, твоей слезе и толчкам крови в предсердье, той, что бежит с мальчиком, убегает от тебя, летит по воздуху, мчится без оглядки, потому что не хочет стирать белье — эту гору белья, которую Мартина мать, увязав в полосатую льняную простыню и взвалив на сгорбленную иссохшую спину, приволокла из городка; пропади все пропадом!.. Все, послушай, Ирка: пусть все провалится ко всем чертям; все, моя единственная подруга той поры — той трудной тревожной поры, когда жизнь висела на волоске; тех огненных лет… И тем не менее тогда все было понятней, ясней, по крайней мере мне, а может, и другим… и мальчику, и Ауримасу, не говоря уже о Шачкусе, для которого жизнь — источник… и дно всегда видно…

А тебе, Ирка, тебе все ясно… Он был нужен тебе, и ты его заимела: того, кто стал теперь большим поэтом, — иногда я встречаю его на улице, хотя он не всегда меня замечает… А заметит, кивнет головой — квадратной, с морщинистым лбом, с кудрями до самого ворота; он как будто ничуть не стареет… А у меня бывает такое чувство, будто меня вновь опаляет огнем далекой поры, — нет, разве что дымом, Ирка, огонь достался другим; только остывшим дымом и каким-то тоскливым, так и не разгаданным тобой до конца горьким дурманом, которым дышит пепел тех далеких дней…

И будут эти строки…

Вот я опять его вижу, Ирка!.. С Эмой, своей дочкой, ну и что же — Эма тоже я. Она моя. Как и мальчик, слышишь? Не тот, большой поэт, а тот, скромный, застенчивый, из цветущих лугов детства, мы полетим, полетим, ладно? Нехорошо, обождем, не бросать же Ирку, мы с ней подруги… Бросим — и все, бросим — и все, Ирка никуда не денется, Ирка хитрющая, она старше нас и, говорят, гм, кой-когда с Шачкусом… Неправда, неправда, неправда, тоже нашла донжуана — Шачкуса! — она ведь с тобой, Ирка, твоя подружка, и только с тобой, и при тебе, и при… Ирка тогда сразу же в Вильнюс… и сразу свадьба… скоропалительно, на удивление…

А ты скажи, не скоропалительно, не на удивление? Зачем сбежала? От кого? К кому? Куда? Ведь знала, что я тебе в тетрадку писал стихи… не Ирке, а тебе… тебе одной… ты знала? Знала, ну и что же? Не всегда поступают по знанию, иногда и по незнанию… Но ведь ты знала, что делала? Ах, мне нужен был он! Кто? Тот, внешкор? Каунасский? Да, да, он!.. Надо было ему помочь. Поддержать. Снасти. Так было нужно. Суждено. Суждено? Ну что ж, будьте счастливы. Счастливы! Будем! Только скажи, Марта, — с кем? С ним или с Эмой? С твоей дочуркой Эмой?..

Это страшно, люди добрые! Просто жутко! Вот он остановился и, продолжая левой рукой держать Эму за руку, пальцем правой постукивает ее по лбу: «С ней? С этой гулящей?!..»

Не смей так говорить об Эме, не смей! У тебя есть жена Ирка — и радуйся! Есть — и радуйся! Скажешь, старовата для тебя? Для поэта? Очень большого?

Не будем об отсутствующих.

А я здесь, я здесь.

Но Ирки-то нет.

А о ком будем?

О присутствующих. О тебе.

Обо мне? И что же обо мне?

Во-первых, почему ты тогда… в Вильнюс… не дождавшись, ничего не сказала, обманула… Почему ты, Марта, все забыла?.. По зову инстинкта?..

Не инстинкта, нет! Не инстинкта!..

Неужели, скажешь, любви? Любви к нему, да?..

Не знаю!.. Ах, ничего не знаю!.. Это было так внезапно… И предрешено…

Предрешено? Заранее?

Да.

Стало быть, не внезапно. Стало быть, дружила со мной, а сама думала о другом… И ты это, Марта, знала…

Да, да! Знала! Только увидела его и… Как поступлю… Знала, знала, знала!..

Так знай же и сейчас!.. — он резко убрал руку, которая сжимала Эмины пальцы-стекляшечки, воздел свою руку. — Как поступлю я!.. Слушай!

Слышишь, милая Марта? Преданьем…

Нож? Марта окаменела, не в силах оторвать взгляд от мальчика и Эмы, Марта, в голубом тренировочном костюме, обращенная в соляной столб под бетонным козырьком над входной дверью, под итальянской лоджией; солено-острым полоснула по лицу октябрьская изморось. Нож? Тогда были другие слова! Ты, Винцукас, так не писал тогда! Нет! Нет! Нет!

Да, это началось потом. Когда набрался опыта. Узнал людей. А возможно, только что… когда…

Только что?

Да, этот нож появился только сейчас…

Перестань, Винцас!.. Ты ведь добрый, я знаю! Добрый… Какой нож?!..

Вот этот! — В его руке блеснул металл; Эма как бы спряталась вся в себе. — И нож в руке не дрогнет…

— Ай! — крикнула Марта, словно ощутив этот резкий удар в сердце. И кинулась вперед, точно ее толкнула какая-то сила, выбросила обе руки, голыми пальцами пытаясь ухватиться за острое блестящее лезвие. — Не дам! Не дам! Не дам!.. Подлец! Убирайся! Подлец, убирайся вон! Она моя! Моя и больше ничья! Моя!.. Без нее я умру! Без тебя жила, а без нее — умру!.. Без тебя, без Ализаса… а без нее… Я умру! Сразу! Тут же!

Она вспомнила сон и венчание, и ей стало стыдно за такой свой сон, — вот когда все стало подлинным: здесь… сейчас…

«Не умирай! Не надо! Зачем умирать? Дуреха…» — вдруг услышала она и подняла глаза: на дереве, к которому она прижалась, стучал дятел. Как сердце; колотит, как мое измученное сердце, подумала она; чей это голос? Кто сказал «не умирай»? И почему я здесь? Чего мне надо здесь? У этой реки? В этом лесу? Чего мне вообще надо на белом свете? Чего, Ауримас? Эма, доченька, — чего?..

— — — хоть вспомнишь ты меня, Эма — — — — — —

— Эмка, ты… — услышала Эма и зажмурилась, ослепленная резким светом фонарика; Чарли со злостью, как за какой-то изогнутый сук, схватил ее за локоть. — Сюрпризик!..

Эма поежилась, но вывернуться из цепких Чарлиных клещей не смогла, а руку ожгло такой болью, что чуть не выронила цветы. Но она все еще прижимала их к себе — те самые юбилейные розы — и даже как бы прикрыла ими лицо; в висках глухо зашумело.

«Че-ерненький… ко-о-отик…»

Что за чушь! Какой еще котик?..

Это коньяк, мелькнуло в голове. Нечего было пить. Этот «Камю».

— Слушай, — проговорила она, призвав на помощь самообладание и подхватив тот беззаботно-панибратский тон, которым к ней обратился Чарли, хотя отлично знала, что как у нее, так и у приятеля этот тон наигранный, фальшивый. — Давай не будем цапаться, а? И сделай милость, скажи: зачем ты вынюхиваешь меня как ищейка?