Альфонсас Беляускас - Спокойные времена [Ramūs laikai]

— Ай, пусти меня!.. — крикнула она; что-то в его словах было пугающее; непонятным, но пугающим был их смысл; непривычные то были слова; наверное, он принес их оттуда, из минувшей ночи, и оттого казались они страшными, чужими, — или просто требовалось побольше времени, чтобы уяснить себе их значение. — Пусти!.. Пусти!.. Скорей!..

— О нет! Эми, никогда!.. Ведь нас свела сама судьба… Наши с тобой корни уходят в незабываемое прошлое…

И подался еще ближе к ней (сегодня ОН странный, успела подумать Эма) и поцеловал ее в лоб, как обычно — для начала в лоб; она почувствовала, как что-то поднимает ее ввысь — как перышко, она взлетает, взмывает и снова снижается на диван, к которому прижималась и который, поджидая его, с таким вкусом убрала пестрыми думками, и, что важнее всего — в данный миг важнее, — нет сил противиться, сказать «нет», вскочить, и убежать, и ляпнуть с порога что-нибудь злое, обидное; она сидела, обезоруженная его близостью, которая столько лет делала ее бессильной, и знала: все будет как в первый раз и как всегда до сих пор и что после этого она уже не сможет ему ничего сказать, ничего, о чем думала минувшей ночью, когда позвонила эта…

Вдруг она тряхнула головой.

— Нет… нет… скажи!.. Скажи все!

— Что, Эми?.. — Голос шелестел, как дерево; руки, точно лодки, не спеша плыли по ее помертвевшим, вжатым в тело плечам, мягкие, гибкие его ладони. — Эми, дорогая, что?.. Больше я ничего не знаю… про твоего отца… совсем…

— Нет, нет, не то!.. — Она подняла глаза и посмотрела на него, собрав все свои силы; она думала уже не об отце, вовсе нет… — Ты правда… меня… ну…

— Я? — Его лицо просияло. — Эми, с того раза, как ты, малышка, переступила порог этой холостяцкой квартиры… и даже еще раньше… когда я увидел тебя на лестнице у вас дома…

— Не то… вовсе я не малышка… можешь себе представить, Алоизас, уже нет… Ты женишься на мне, если…

— Если… — донесся голос. — Эми, что «если», дорогая?.. Что «если»?.. Какое «если»?..

— Если я никогда больше на Заречье… к драгоценным предкам… если…

— Если?..

— …И если за все, Алоизас, как ты сказал, надо платить… за любовь и…

— Не понимаю я тебя, Эми… — Его глаза словно оледенели. — Прости, милая, но сегодня я тебя не совсем… что-то…

— Я объясню… Я жду, Алоизас… жду того, что должно быть… ну, что должно быть… ребенка…

— Ребенка?!

Он словно только что очнулся от сна, в котором пребывал все время, вернувшись со службы, от продолжения той, минувшей, ночи, и медленно снял свои руки с ее плеч.

— Если я не ослышался, Эми, ты сказала…

— То, чего никогда не сказала бы даже матери… подругам… Никому!.. А тем более father’y…

— Эми!.. — Он, кажется, вздрогнул. А в голосе появились какие-то странные модуляции. И весь он невольно отпрянул. — Эми… что ты… Дорогая моя, почему же именно… сейчас?.. Когда мы с тобой как будто…

Теперь задрожала она — именно сейчас— и тоже отпрянула: угадала! А ведь Эма так и знала — он ответит: почему же именно сейчас, и угадала еще ночью, когда позвонила эта, все остальное уже сущая чепуха… Туман, да, да, какой-то сладенький туман, — вот чем она жила все эти годы, и лишь теперь Эма поняла это: туман и чепуха, а может, только почуяла, ведь понимание всегда приходит потом, когда не остается уже ничего другого: Козерог обидел Рыбу, а если так… если она, Шобыэттакоепри, однажды взяла и придумала… Так, ерунда, то, что она сказала ему, — сущие пустяки, просто выдумала, чтобы проверить Единорога — как на деле; Эме скоро двадцать лет… Уже двадцать, и она должна знать, что, как и почему на этой земле творится, — может, ей надо не так уж много… Может, даже меньше, чем этой шобыэттакоеили ЕГО, Единорога, дорогой… Эми… Простого, человеческого счастья… ну, обыкновенного, занудного, на каждый день, которое суждено всякой женщине… Пусть это пошло, скучно…

— Эми!.. Эми, куда ты?! — услышала она и оглянулась — уже от двери, где она с лихорадочной быстротой наматывала вокруг шеи шарф, связанный когда-то маманей; здесь же, на столике у зеркала, валялись основательно поникшие розы — все те же, купленные ею для отца и кем-то — наверное, самой Эмой — извлеченные из кувшина с его письменного стола: цветы она не оставит здесь. Унесет. Он, конечно, поймет. Должен понять. — Эми, дорогая, что ты вздумала?.. Именно сейчас… когда…

Но Эма уже не слушала ЕГО, своего Единорога, к большому ЕГО удивлению, и уже была за дверью — за той, которую, как она полагала до сих пор, знала лишь она одна (и, понятно, он сам), только она ее открывала-закрывала, — за дверью, где ее поджидала ночь и серая, зыбкая, дрожащая и сбегающая связками лаздинских огоньков к берегу реки неизвестность — —

Тут она увидела Чарли.

…но он действительно видел ее, Мартин мальчик, как она, полуодетая, собиралась венчаться с Повелителем; удивленный, а то и пристыженный ее наготой (он всегда был стеснительным), мальчик замер на пороге и бережно, как тонкую стеклянную рюмку, держал Эмину руку — не Мартину, как когда-то, а Эмину; Марта даже вскрикнула:

— Он! Ауримас, он!

«Кто?» — донеслось слабое эхо.

— Тот мальчик!

«Какой мальчик, Марта? — И он услышал какой-то отзвук из детства, что-то давно позабытое и неверное. — Какой?»

— Мой! Мой! Он!

И уже бегом по коридору, в самом конце которого, прикрывая друг дружку улыбками, как плащами, взявшись за руки, мчались они оба, мальчик и Эма; она спешила, начисто позабыв, что идет к венцу и что ее мальчик видел, как она готовится к этому; а какое он, собственно, имеет право?.. Так просто удрать от Марты? Увести от нее Эму?.. Ведь только что Эма была в комнате, Марта знает; это Ауримас думает, что там всегда пусто… да, какое право? Он — мой! Слышишь, Эма: мой с самого детства, только мой, хотя и ты ищешь счастья, — ты, Эма, тоже женщина и тоже хочешь счастья, — но ищу его и я, твоя мать, не отнимай счастье у матери!.. Да знаешь ли ты, сколько я из-за тебя ночей… таких, как эта… и даже еще тяжелее…

Не знаешь, Эма, ты, Эма, ничего не знаешь, ведь ты не хочешь знать, ведь тебе ничего не надо знать — ни стынуть за углом дома в ледяной луже с колючими льдинками на поверхности, — стынуть и чувствовать, как тихо и отчаянно немеют ноги от подошв до колеи, а от колен — еще выше; не придется тебе и стирать чужое белье, собранное матерью чуть не со всего городка… А мне, Эма, приходится — даже сейчас, после стольких-то лет, даже когда трудно наклоняться, а еще трудней — разгибаться, ведь ты даже своих пустячков, Эма, не стираешь, не говоря уже о моем, отцовском или еще чьем-то; мне приходится и сейчас, и потом придется, всегда, если… Если не догоню тебя с мальчиком и не скажу вам, что я думаю о жизни человеческой, и чем живу сама, и как, и почему; главное, Эма, почему… А может, это почемускажешь мне ты, Эма, ведь ты в самом деле умница, я верю тебе, в тебя, знаю, у тебя еще будет много всего… ты можешь взять от жизни то, Эма, чего, к сожалению, нет у меня, чего я не могу добиться, потому что слишком много и подолгу простаивала в этой луже — в ту пору в городке никогда не переводилось грязное белье, ты, Эма, еще возьмешь свое и будешь иметь все, чего не было у меня.