Альфонсас Беляускас - Спокойные времена [Ramūs laikai]

— Даже очень рада… — повторила она, медленно отвернулась и посмотрела в окно — там опять (опять, Эма, опять) сгущалась, пожирая сумерки, тьма и опять (опять, Эма, опять — как в песне) сквозь сизый кустарник сбегали в реку ожерелья, снизки огней; шуршали троллейбусы. Они наводили на мысль о поездке, о Заречье, доме, где (будем надеяться) определенно ее поджидают (уж маманя наверняка) и где, подумалось ей, она давным-давно не была — пожалуй, целую вечность; вспомнился Гайлюс… Это было странно, что она подумала о Гайлюсе — вот уж чем поистине не стоило забивать голову, — и подумала именно сейчас, глядя в разбавленную жидкими, словно смущенными невесть чем — разве собственной наготой, — шариками фонарей ночь микрорайона, и вдобавок в ЕГО жилище, чувствуя, точно нож в спину, вонзенный ЕГО взгляд. А вдруг он прав… Он, дружина, который говорит, что других — других людей — Эма просто не знает, а только свою шобыэтта; он обещал зайти… К отцу, скажите на милость; она, слава богу, не вчера родилась; отец, понятно, для отвода глаз, а если так… ха-а!..

Она так звонко и смачно хохотнула, выпалила свое «ха-а!..», что ОН не вытерпел и схватил ее за плечи. И отнюдь не ласково.

— Эми!.. — проговорил он. — Давай забудем, ладно?.. Давай помиримся?..

Глаза у него блестели, и она знала почему. Отрицательно покачала головой.

— Ведь это пустяки, Эми!..

— Пустяки?!.. — она обернулась так резко, что сама этому удивилась. Лицо горело. — Я тут жду… не пошла даже на сабантуй к father’y, а он… Пустяки!.. Что же тогда важно, по-твоему?.. Что не пустяки?

В таком тоне они разговаривали впервые, и это у нее было задумано — после того как позвонила эта; сегодня Эма спросит… И скажет то, что собиралась сказать давно, — может, с того раза, как они… Но тогда ей не было и шестнадцати, и тогда не было этой… нахальной бабы на другом конце провода; не было тогда и Гайлюса… Ибо и он, она чувствовала, вошел в эту комнату и так же, как пресловутая эта, стал между нею и Алоизасом, Единорогом, ИМ; будь у нее такой друг… такой чувак, как Гайлюс… ну, гораздо раньше…

«Ах ты, куколка!.. — Прикусила губу, чуть не крикнула вслух: — Как рассуждаешь?.. Ты, шобыэтта…»

— Ну и что же, по-твоему, не пустяки?.. — повторила она, заметив, что он явно растерян: не ожидал ни таких слов, ни такого тона от своей Эми. — Ночные звоночки, что ли?

— Какие звоночки?..

— Весьма нахальные… Она, видите ли, забыла тебе кое-что сказать… и вспомнила только в полпятого…

— Кто — она? — Он не поддавался на удочку. — Дорогая, ты сегодня правда… гм…

Она подошла к бару, достала коньяк, налила рюмку и выпила.

— Я весь сегодняшний день мысленно разговариваю с тобой. О ней.

Он вздохнул.

— Ей-богу, дорогая, если бы я знал, что тебя это так расстроит… я бы… поверь… бросил бы этот банкет и…

— Не оправдывайся!.. Не старайся!.. — Эма махнула рукой и почувствовала головокружение, поискала на ощупь сигареты, прикурила от газовой зажигалки, когда-то подаренной ИМ, Единорогом. — Тебе не идет… Всегда будь собой, — ведь так ты учил меня?.. Вот и будь, даже если лжешь.

— Эми!.. Это ведь ни в какие ворота…

— Да-да, собой. Будь Единорогом, ясно? Будь таким, каким я тебя знала… или придумала… Выше подозрений. Выше грязи. Будь больше, чем ты есть, понимаешь?

— Нет.

— Поймешь… Только никогда не оправдывайся, ладно? Особенно перед ней… Той, что среди ночи…

— Эми!.. — Он подскочил к ней и схватил за руки — за обе сразу — и, поднеся их к своим губам, стал целовать как-то очень уж торопливо; это было странно, ново и приятно. — Эми, честное слово, ну что с тобой?.. А я надеялся… мы с тобой поговорим… — Поглядел на диван с пледом и пестрыми подушками; эти яркие думки она разложила там, поджидая ЕГО. — По-хорошему… Я хотел тебе рассказать…

— Что?

— О твоем отце…

— Об отце?

— Да… — он кивнул. — Вчера я был на его чествовании…

— Знаю! Может, и я бы пошла, если бы…

— Да будет тебе известно, он получил свое!

— Кто?

— Глуоснис. Родитель твой. Или, как ты говоришь…

— Father.

— И получил сполна, Эми.

— А если… поточнее?.. — Она резко высвободилась из его рук и отступила на шаг. — Опять… загадки?

— Почему, Эми, опять? — Он обратил к ней взгляд — милостивый, добрый, обнадеживающий. — И почему, дорогая, загадки?..

— Потому что ты никогда и ничего не говоришь прямо… Все какими-то намеками… И не только про father’a.

— Горе побежденным, Эми… — Он опустил глаза, хотя (она видела, видела) продолжал следить за ней. — Так, очевидно, было суждено…

— Что? Что суждено? Выражайся точней!

— А тебе правда интересно? Дорогая, насколько я помню, ты про своего папеньку… гм…

— Говори!

— Что же тебе, Эми, сказать? Разве то, что в нашей юдоли слез ничто не забывается? Что за все приходится платить? Будь то двадцать, сто или даже тысячу лет назад? В каких-то лесах под Любавасом… или в каком-то Каунасе?.. С замужней крестьянкой или какой-то… гм, немало повидавшей редакторской женушкой… А что до прочих дел… — Он махнул рукой. — Тут уж, дорогая, я… тертый калач…

— Что ты говоришь? — воскликнула она и вдруг почувствовала, какая она маленькая и несчастная. — Что не забывается? Каких это — любавских? — От кого-то, впрочем, она слышала это слово: Любавас. — При чем тут Каунас? Что знаешьты о моем отце?! И чего не знаю я?!..

— Ах, ничего, дорогая, ничего!.. Откуда мне?.. Я только работяга, архивная крыса, клерк… только на основании документов, порой могу… не хочу, но могу… А он… твой отееец!.. Хотя он, по-моему, тоже понял… не мог не понять… что пробил час, когда…

— Когда что?!.. — Эма судорожно схватила его за руку, даже потянула на себя; что-то в его словах было отвратительно, и она лихорадочно прикидывала: что именно? — Что понял мой отец?

Что же это должен был он понять и… понял?.. И какой такой час для него пробил?.. Мщения?.. За что?..

— Алоизас, я прошу, требую даже…

Но он не был бы Алоизас, Единорог, ОН, если бы продолжал выслушивать упреки и причитания — в этом было его превосходство, его сила, сила, которой — по крайней мере до сих пор — Эма не умела противостоять; для нее он всегда был ОН, Единорог, ее сокровенная тайна и радость, а возможно, и горе, — но ее, только ее. Он лишь закусил губу, будто сглатывая какое-то рвущееся из груди неприятное для нее, Эмы, слово, чуть подавшись вперед и протянув руки; пальцы у него дрожали, в глазах Эма видела то особое выражение, которое имело над ней власть.

— Эми… — зашептал он, обнимая ее за талию. — Малышка моя, славная детка Эми… жизнь моя… надежда… сказка юности… Эми! Поцелуй меня! Своего Алоизаса… своего мерзавца Алоизаса… свое будущее, свою судьбу… ведь и ты моя… Ты — моя надежда и моя судьба, Эми, и никакие холодные северные ветры… а я их знаю, Эми… уже никога и никак… Ибо история, дорогая Эми, еще покажет нам… свой улыбчивый лик… нам с тобой… тебе… Эми… тебе, что отцовская вина находит искупление…