Альфонсас Беляускас - Спокойные времена [Ramūs laikai]

— Не бойся! — Она подставила свое плечо. — Придержу.

И еще крепче подхватила его женская теплая рука, и даже наклонилась над плечом, почти дыша ему в лицо; он почему-то вздрогнул.

— Значит… не бояться? — прошептал срывающимся голосом. — Совсем… ничего?

— А чего бояться? Коли сам соскочил с койки…

Он и впрямь словно ожил и, будто подгоняемый ее близостью, шагнул еще малость вперед; вдруг остро кольнуло где-то под ее ладонью; голову захлестнуло дурманящей слабостью; наверное, и пот прошиб. Но это было вовсе не похоже на то, что происходило с ним прежде, стоило лишь шевельнуться на ложе; он ошалело замер.

— Говоришь… — повторил он не то ей, не то себе самому, — не бояться, говоришь?.. И совсем ничего?.. Так-таки ничего?.. Ни-че-го?..

И взглянул на нее — жадно, с тоской, хотя и сам не сознавал того, — кажется, впервые он так отчетливо видел ее всю, хотя в глазах и рябило, и двоилось. Но он видел ее, и это было много, а в данный миг — может, даже все; и он знал, что слабость, залившая его словно теплой волной, не та, какой можно ожидать после стольких дней лежания, — вовсе не та, а другая, до сих нор неведомая ему; так, правда, когда-то уже было — как будто в Каунасе, — все так близко и такое нежданно свое, и все сливается в какое-то мглисто-ласковое дрожание; но в то же время все было такое внезапно удивительное, новое, неповторимое: и то, как медленно, будто с сомнением, она опустила и убрала свою ладонь, под которой встрепенулась та сладостная, совсем не такая, как прежде, боль, и как устало, будто спросонок, она вытаращила круглые глаза, и как тускло, но влекуще сверкнули у самого его лица ее ослепительные зубы… Вдруг он почувствовал, что теряет сознание, когда горящие во тьме глаза полыхнули по его лицу каким-то особенно тревожным, но и решительным взглядом; зачем-то — кто ее знает зачем — она куснула зеркально отливающими зубами свои пухлые, подчеркивающие округлость лица губы… те как будто приоткрылись и сомкнулись снова, дрожащие и позабывшие, что хотели сказать… Она закрыла глаза и, будто куда-то торопясь, отпрянула к стене.

И тут случилось то, чего ни он, ни, быть может, она не ожидали и что трудно выразить словами — обыденными, привычными: точно подхлестнутый какой-то невидимой, неумолимой и непобедимой силой, он протянул к ней здоровую руку и привлек ее к себе, затем, вовсе того не желая, словно противясь себе самому — главное, себе! — жадно впился в эти сочные, полные одного лишь внезапного ожидания губы, весь, целиком, ныряя в колеблющееся перед его глазами марево ее лица.

«Что ты делаешь? Что ты!» — кольнуло где-то в подсознании. Он, Глуоснис, он, Ауримас, не в Каунасе и не у себя в уезде, где все так ясно и просто, он здесь, в чужих местах, среди лесов, под Любавасом, и делает то, чего не делать не может; здесь все сложно и неопределенно, лишь одно это лицо… вот это одно, окутанное сладковатой дымкой лицо… эти зеркально слепящие зубы и эти твердые, упершиеся горячими камнями в его холщовую рубаху груди…

— Тише… тише!.. — выдыхала она, отворачивая свое лицо — такое горячее; он не понимал, зачем она отворачивается. — Нельзя!.. Знаешь такое слово — «нельзя»?.. Запрещается!.. Ты больной… слышишь?.. Тебе еще… Послушай, правда… в другой раз… слышишь… потом…

Но он не хотел слушать. Он и не слышал ее слов.

— Сейчас! Сейчас! Сейчас! — ревел кто-то, и этот зов перекрывал все голоса; неужели это был он сам? — Я здоров, видишь! Ведь ты видишь? Видишь? Я хожу! Я все могу… все…

— Нет, нет, нет! — Она пригнулась и выскользнула из его объятий, как нить из игольного ушка, и даже подтолкнула его — осторожно, но достаточно крепко: так отталкивают внезапно осерчавшего, но слабосильного, явно дряхлеющего старика.

Он пошатнулся и боком рухнул на доски. Но руку не убрал, не отнял этой приросшей к ее стану ладони — к жаркому, гибкому стану; глаза горели зелеными огоньками.

— Да отстань ты, ну тебя!.. — воскликнула она с укором и досадой в голосе; он нехотя покорился. — Ведь не затем я… все это время тебя…

Точно холодной водой окатила этим своим «не затем»; но ведь все, в конце концов, затем, он знает, и хотя этот осел Фульгентас…

— А зачем? — спросил он, не слыша ни ее глубокого дыхания, похожего на вздохи, ни собственного голоса, но резко убрал руку. — Зачем тогда? Раз уж подобрала…

— Да ведь просто ты… несчастный… Они бы тебя… одного, в лесу…

Несчастный? Он? И это знакомо, где-то он уже слышал это слово…

— Значит… больше… никто?.. — вымолвил он, чувствуя особый смысл этого слова; болью отозвалось в боку. — Никто не знает?

— Что ты здесь? Конечно!.. — Она неожиданно спокойно взглянула на него и опять отвернулась. Сидела она рядом, на краешке лежанки, а он, лежа поверх одеяла, грудью своей чувствовал тепло ее тела — тепло это струилось по потной, в мурашках спине; тепло это словно укачивало и усыпляло, как и ее тихий, умиротворенный голос. — Совсем никто… Ведь если узнает он… Райнис…

— Райнис?

— Ну да, а что?..

— Райнис? — повторил он снова, будто не веря и мгновенно освобождаясь от мглистого тумана, которым только что было окутано все кругом. Райнис? Это имя он слышал, его называли в отряде, слышал и еще где-то. Оно не радовало ничуть. «Райнису не попадись… — сказали ему в волости, когда он попросился в отряд, чтобы написать о бойцах, — быть может, о Гаучасе (того там не было, но другие ведь остались). — С этим шутки плохи…» («А с кем хороши? — улыбнулся он сейчас, позабыв то, что произошло с минуту назад, и стараясь разобраться во всем этом смутном хаосе, завершившем его престранную командировку. — С кем, скажите, они хороши?») — А что нам он, Райнис этот?.. Нам с тобой!

Она ничего не ответила, молчала, лишь ее спина застыла в холодном напряжении.

— Почему ты молчишь?

— А что я тебе скажу? Главное, ты знаешь: я тебя никогда и никому… это давно решено…

— Давно? И кем же?

— Да, решено. Как только я тебя привезла… и увидела, какой ты еще совсем малыш…

— Малыш? Я?

— Да, ты… — Она безотчетным движением протянула руку и погладила его по щеке — в самом деле по-матерински. — Ведь ты не только ее… Мету… или какую-то Марго звал, но и маму свою…

— Маму? Я? Ну, знаешь…

— Ты не сердись… чего обижаешься? Мамку звать никому не воспрещается… Да еще когда никого больше нет…

— А что я говорил… ну, во сне? В бреду?

— А, многое!.. — Она тихонько засмеялась, медленно отняла руку от его лица; стало как-то прохладней. — Мало ли чего раненый человек болтает… А еще кричал: Шачкус, Шачкус!

— Шачкус?! Я его и видел-то всего раз в жизни… Когда он оставил меня под можжевельником…

— Ну и что же… Он был здесь…

— Шачкус?

— Он самый. С компанием своей.