Альфонсас Беляускас - Спокойные времена [Ramūs laikai]

«Нам положено терпеть, так, что ли? Приспособиться к чужому страданию и ждать?.. А тем временем наша собственная жизнь… наши быстротекущие деньки…»

Я вздохнул и безотчетно провел ладонью по волосам: седели они быстрей, чем можно было ожидать, хотя пока только на висках; Винга однажды сказала, что седина делает меня более солидным.

(«Ты бы не мог быть моим отцом…» — как-то обмолвилась она. «А почему? У меня дочка почти твоих лет…» — «Тебе еще не хватает солидности…» — «А почему ты считаешь, что твой отец… был таким уж солидным? С чего ты взяла?» — «Я знаю… — категорически заявила она. — Потому и говорю…» — «А может, ты и впрямь хотела бы… чтобы я стал тебе… ну, этаким добродушным седеньким папашей, с которым разве что… Словом, тем, кого ты разыскиваешь?» — «Что ты!.. — Она будто бы испугалась. Во всяком случае, покраснела. — Конечно, нет! Ты был бы другим… Таким, какой ты есть». — «Таким? Спасибо, уважила, Винга. Хотя я и сам знаю, что слишком стар для тебя. Папаша…» — «Ну, не дуйся. Все мужчины мне кажутся слишком молодыми. И все для себя стараются. Один только отец, быть может…»)

«Вот отчего ты сегодня так раскис!.. (А я, балда, считал, что сегодня мне весело!..) — Она покосилась в мою сторону. — Сводишь счеты с совестью?.. Заговорила?»

«Что с тобой, Винга?

«Ничего особенного. Как обычно».

«Обычно?»

«Ну, всегда так бывает…»

«Ты-то откуда знаешь, что да когда бывает?»

«По-твоему, я из другого теста… — Улыбнулась — сперва чуть-чуть, едва заметно, потом — широко и радостно, отчего просветлело все ее круглое лицо. — Иногда, Ауримас, и я задумываюсь о времени…»

«Каком таком времени?»

«Быстротечном. Которое убегает — не поймать. И которое смеется над нами. И сколько бы ты, горемычное существо, ни старался спрятаться за своим удобным мышлением духовного обывателя… залезть в улиточную скорлупу… замотаться в шкуру… накрыться с головой и отсиживаться… пока вокруг все кипит, клокочет, меняется на глазах…»

«Винга! — перебил я ее. — Я ждал тебя…»

«Знаю. И я как будто пришла…»

«Ты позвонила и обещала быть в семь. А появилась после восьми… Если тот час, что я прождал тебя, можно назвать отсиживанием в скорлупе, то я могу… во всяком случае, другой раз смогу…»

«Ты же не видел их!»

«Это кого же, Винга?»

«Ну тех… парней… с большущими звездами на рубашках… они торгуют книжками там… на…»

«Видал, и не раз…»

«Нет, нет… ты не видел… Как они схватились с полицейским!.. И как потом тот одного из них за волосы!.. И как другой из их же компании… ножом…»

«На это они мастера… — проговорил я. — Это, Винга, проще всего… И фашисты, если помнишь, играли ножом… Что, накормила свою обезьянку? Тогда в путь?..»

Мы расплатились, встали, придвинули ближе к столику плетеные белые стулья и направились к выходу…

«Очнувшись, он почувствовал себя так, как будто находился в колодце. Глубоко, темно и сыро. Но колодец, он знал, бревенчатый.

— Где я? — выкрикнул он те же слова, что и во сне, а вдруг он все еще спит, хотя чувствовал, явственно чувствовал, что нет. — Где?!

— Где надо… И не вертись… нельзя…

— Говори!

— У меня. Лежи тихо.

— У кого?

— Говорю тебе: у меня. Не все ли равно тебе, у кого…

— Значит, не все равно, раз спрашиваю…

— Не бойся. Не продам.

— А если… кто вас всех… черт возьми…

Но… кто уже так говорил? Чьи это слова? Где он их слышал? Когда?

— Молчи! Тебя нет!

— Меня… нет?..

— Раненого… Прошитого пулями…

— Штыками…

— Ой, пулями… больше налили, чем тыкали… ух и палили… Особенно когда по лесу гнали… Я уж думала — пропал…

— Значит, там была… ты?

— А то кто же… Коли попросился…

— Где ты? Я не вижу твоего лица…

— Слышишь — и хватит с тебя.

— Не хватит! Где ты? Покажись.

— Я и не прячусь. Тут я.

— Наклонись! Ко мне! Ко мне! Ближе! К лицу… ближе…

— Как же, разлетелась! Жди!

— Кто же ты?

— Человек…

— А… какой?

— Какой есть…

— Скажи, где я? У кого? Мне надо знать. Ты понимаешь: надо…

— Не ори! Нельзя! Радуйся, что жив…

— Скажи, скажи! Ведь я…

— Молчи!.. Лучше помолчи, умная голова! Тут тебе не редакция!..

— Какая редакция? — Он скрипнул зубами нечаянно, но получилось громко. — Разве я говорил? Говорил?

Послышался тихий смешок — глуховатый женский голос.

— Заливай, заливай! — произнес голос как бы не до конца раскрытыми губами. — Заливай и дальше! Только не мне. Ладно?..

— Почему не тебе? А кто ты такая? И кто я? Кто?!

— Прошу тебя: не ори! Ладно? Если и плохо тебе — все равно не ори. А то услышит кто… Такие делишки быстренько… Вот тогда и узнаешь, кто я… и еще кое-что, очень даже может быть…

— Еще? То есть что еще?

— Откуда ножки растут, узнаешь. Да почем нынче мука! И сколько стоит громко крикнуть…

— Не пугай… я уж пуганый… Куда вы меня запихнули? В какую дыру? Говори сейчас же, не то я… разбираться не стану… раз-два — и…

И он в самом деле рванулся вперед что есть силы и даже сел, опершись на правую руку, но яростная боль хлестнула наискосок по всему телу, в глазах потемнело; он мешком рухнул наземь.

— Ч-черт!.. — простонал он, чувствуя, как рвутся губы, сухие как бумага; лоб облился холодным знобящим потом. — Неужели я правда… Марго! Ме-е-ета-а!..

Пришел в себя уже поутру; понял, что утро, потому что пропел петух — далеко, протяжно и тоскливо, точно накликая беду; но пропел отчетливо, и он проснулся в действительности; кто-то был здесь еще. Здесь, в этом заполненном тьмой дощатом колодце; он почувствовал это сразу же, едва разлепил сомкнутые веки и попробовал шевельнуть солеными, трескучими, как пересушенная бумага, губами, даже дернулся всем телом на досках, накрытых каким-то тряпьем, где невесть сколько часов или дней — да, дней — опять провалялся без памяти; кто-то здесь находился и даже, может, сидел рядом с ним, хотя разглядеть что-нибудь было невозможно; он весь напрягся и ждал того, что должно было произойти, только все еще не знал — что именно. Как-то очень уж внезапно, в единый миг, точно боль или зов отчаяния, осознал он всю бессмысленность своего существования — здесь, в этой сырой дощатой клетке, куда его сунули помимо его воли и желания; он, это ясно, у кого-то в рабстве; уж не у наглой ли этой бабы? Сомнений быть не могло: эта она, та самая, упрятавшая его в ту ночь под солому и сено на поддуги этой подпрыгивающей по камням телеги; почему она так бешено гнала? Начене? Оне? Райнис?.. Какой Райнис? Что здесь, в конце концов, творится? Что за чертова карусель вертится у него в голове? Что за неразбериха?

— Начене…

— Она самая, — услышал он и даже испугался: думает вслух. — Оно. А ты Глуоснис.

— Черт из пекла.

— Глуоснис. На, возьми…