Альфонсас Беляускас - Спокойные времена [Ramūs laikai]

Что-то ткнулось в его руку шуршащее, но жесткое и неожиданно холодное.

— А это что? — Он убрал пальцы.

— Удостоверение. Корреспондентское… Убери.

— Куда?

— А куда хошь… — проговорила она. — Мне-то что? Сам сторожи свое добро… А ту штучку…

— Какую штучку? Говори прямо.

— Пушку, вот какую! Пистолет. Выкинула я. Он тут не поможет.

Тут, почему тут, не понял он и опять услышал петуха — еще явственней, чем за несколько минут до того, — и ощутил лицом дуновение прохладного утреннего воздуха; даже закашлялся.

— Тише… грохотун ты… еще кто-нибудь…

Кто-то в самом деле завозился, зашуршал, как бы вздохнул, — возможно, он сам; и вдруг сообразил, что здесь, в этом дощатом ящике, не так темно, как было до того, то есть как ему казалось; он даже различал грубые, нетесаные доски, белевшие прямо перед глазами, и толстую деревянную балку над головой; там висела керосиновая лампа, она не горела и была совсем без стекла, а свет, дрожащий и дурманящий, беловато-молочными нитями сочился откуда-то сквозь щели в досках. И воздух, прохладный и бодрящий, шибко рвущийся внутрь, и этот женский голос, глуховатый и плывущий словно из-под земли, и грозная тишина в промежутке между двумя петушиными песнями — все это показалось ему новым и нежданным. А еще новее и еще нежданнее — его осознание, что все это подлинное, явное, не сон и не бред, что это он, подлинный Глуоснис, а она — та женщина в платке, которая правила пароконной сувалкийской телегой; он узнал ее! И не сейчас узнал, в это утро, под петушиное пение, когда вдруг отпустила трепавшая много дней лихорадка, а гораздо раньше: он всегда знал, что она будет! Всегда, даже в самые трудные минуты он где-то в тайниках души верил в свое счастье, верил, даже теряя надежду, и в то, что этим счастьем будет женщина, даже там, в обществе Фульгентаса, когда оба они, зажав в зубах по папиросе, сидели перед бутылкой, выложив прямо на щербатый стол по краюхе хлеба и с пяток рыжих лохматых луковок, и наперебой уверяли друг друга — обиженный судьбой стареющий бухгалтер местной газеты, вечный холостяк Фульгентас и стукнутый тою же судьбой черноволосый «корреспондент из Каунаса», — что всегда и везде корень зла — женщины, они и только они, а примеров тому в окружающей жизни больше чем достаточно, да хотя бы и поведанная Глуоснисом история его разнесчастной («Я бы сказал: детски трагикомической», — слова Фульгентаса) любви… Но там был Фульгентас, у которого Глуоснис квартировал и волей-неволей был вынужден слушать его разглагольствования, а тут она, довольно сердитая баба в большом платке, которая притащила его в свой (а то и чей-нибудь чужой) дом и, безусловно, выхаживает его — ведь кто-то поил его лекарствами! Он знает — поил, потому что кто-то не раз больно раздирал ему рот, запекшиеся, растрескавшиеся губы и силком запихивал гремящие сильнее, чем голова, таблетки, омерзительно горькие; кто-то, раскрывая ему рот, как малому ребенку, вливал туда воду. И кто-то (он знает, знает, кто!) теплыми трепетными пальцами — будто что-то хрупкое — осторожно поглаживал простреленное плечо и бок, в который пырнули штыком (бандиты, конечно) через попону, солому и сено; кто-то сдирал бинты (темнело в глазах) и кто-то перевязывал снова; не в больнице же он! И знает все. Теперь-то уж все, даже фамилию и имя — она выговорила их, круглолицая женщина с низким голосом, то ли во сне, то ли наяву; теперь-то уж он…

Повернулся, взглядом ища ее, свою спасительницу, и даже протянул руку; резко кольнуло в боку — в левое плечо будто полоснули тупым ножом, хотя руку он протянул правую; он подавил готовый сорваться стоп.

— Где ты? — спросил уже в который раз, испугавшись внезапно навалившегося одиночества. — Отвечай! Мне надо поговорить.

Не отвечает. Никто. В чем дело? Он прищурился и попытался что-нибудь разглядеть в сумраке.

— Да скажи хоть что-нибудь!.. — воскликнул он, превозмогая боль, в полном отчаянии. — Не молчи… Сколько можно»… Так…

— Как?.. — услышал он и обрадовался, пожалуй, тому, что вновь слышит этот голос; голос донесся из отдаленного уголка; повернув голову, он различил и темную полосу у стены — близ этих неструганых колючих досок, которых мог касаться рукой.

— Как теперь… Мне надо в город.

Тень не шелохнулась. Молчала. Будто ее и нет вовсе.

Но она была. Глуоснис это знал.

— Слышишь? Ведь я тебя вижу.

— Это хорошо.

— Я хочу в город.

Тишина.

— Сейчас же вези меня обратно!

— Обратно?

— Да, в город. Сейчас же!

— Прямо сейчас? А как, интересно?

— Как привезла.

— Так — нет…

— Тогда как хочешь. Только вези. Только поскорей!

Молчание, молчание…

— Слышишь?

— Не глухая…

— Тогда… ну…

— К… Мете?

— Не твое дело! Я прошу… требую!

— Или к Марго? Имя как из книжки…

— Вози! Сейчас же!..

Снова тихо. От этой тишины еще больше горит плечо. Саднит. Дергает.

— Может, впрямь оглохла? Вот встану, тогда…

Тень шевельнулась. Шорох. Скользнула подальше.

— Сейчас же? И быстрый же ты!.. Куда спешишь? Отсюда…

— В город! В уезд! Я же сказал… Тут кругом бандиты. Знаю…

— Знаешь?

— Вези! Литовским языком тебе говорю: вези…

— А все-таки не ори, парень… — Голос становится еще тише и потому так отчетливо слышен. — Какие тебе еще бандиты? Где ты их видишь? Во сне?

— Чувствую… Они всюду.

— Да уж возле тебя их вроде бы…

— Врешь! Знаю! Не ври!..

Он вспомнил: Райнис. Только слово «Райнис». Выплывшее из дымки. Из ночи. Той самой.

— Райнис!

— Какой… Райнис?

— Тот… про кого ночью…

— Какой ночью? Опять бредишь?..

— Который каждую ночь… Который здесь каждую ночь…

Тень молчит. Маячит возле серых досок и молчит, как бы погруженная в свои мысли. Не знает, что Райнис всегда здесь? Всегда с Глуоснисом? С этим сумраком. С этими снами. Бредом. С постоянной яростной болью… Знает! Ведь если это знает он, Глуоснис…

— Поняла? — выкрикнул он.

— Нет уж… — дошелестело от стены (слышит!) ни тихо, ни громко, но уверенно. — Но поняла… Чего орешь, не поняла… И при чем тут я… Коли привезла… не испугалась…

— Вези в город!

— Потише, потише… тсс… Тихо…

И тогда он почувствовал, что тень исчезла, растворилась в глухой темени, которая внезапно хлынула черными черни-ламп в это сырое и пропитанное закисшим человеческим запахом помещеньице, его убежище; хлопнула дверь. А может, это окошечко за лампой, в которое, точно сквозь носик чайника, еще миг назад внутрь сочился молочно-сизый, перемешанный с солоноватой утренней свежестью свет; теперь света не было — тончайших пальцев, трогавших его и сближавших с жизнью. И женщины не было. Его охватила тревога, даже страх.

«Когда она ушла? — подумал он. — И как? И где я все-таки нахожусь? Где?..»