Альфонсас Беляускас - Спокойные времена [Ramūs laikai]

«Перестань кривляться, Эма».

«Ладно, перестану. Слушали маг. Смотрели телик. Рад?»

«Чему?»

«Что телик смотрим… телевизор… Цветной… Ты ведь все не соберешься купить…»

«Ну, покамест наш старикашка «Таурас»…»

«И тесты решали. Тесты из разных журналов… Воспитываешь меня? Ну, воспитывай, папаня, воспитывай. Старайся. Только мне на это все наплевать. А вообще-то я побежала… некогда… Значит, не звонили? Ну, чао, пока, папаня!..»

Оте-е-ец… Какое мне до него дело? Мотаешься по заграницам, ну и мотайся. Летай туда-сюда, радуйся, папаня, и веселися, только не приставай. Постарайся держаться от меня подальше, не суйся в мою жизнь. Она для тебя темный лес. Как и твоя — для меня. Я такую жизнь ненавижу: все рассчитано, распланировано заранее, записано на листках перекидного календарчика, все ясно как свои пять пальцев. Это тление. Это копание в остывшей золе. Летаешь? На лайнерах? Любишь комфорт, знаю, знаю. Ты даже считаешь, что заслужил его всей своей жизнью. Ты так не говоришь (непедагогично), но веришь, что заслужил. А, собственно, чем? Какой жизнью? Той, прежней? Юностью? Фронтом? Да когда это все было, папаня! Неужели ты намерен жить на ренту? Но намерен? А почему ведешь себя так, будто все на свете твое и больше ничье? Будто живешь один.

Я вот не считаю, что твоеи что ты один… И потому я тоже летаю. Ты, папочка, по теплым краям, а я — по-своему… Что хочу, то и делаю, и буду делать что хочу. Тем более что ты, мой милейший предок… так называемый оте-еец… папочка…

Столб! Какой дурак вздумал воткнуть его прямо перед лестницей? Люди добрые! Чуть башку не расшибла!

— Сюда, сюда, налево! Живей, живей, мамзели и мусье!

Вот дубина парень! Тот, что меня сцапал. Где-то я его все-таки видела. Мамзели и мусье! Издевается!

— Ко мне надо… — хватаюсь за живот, делаю жалобные глаза. — Мне правда… гм… надо бы…

— Надо бы?.. — Он остановился. — Что это? — уставился из-под мохнатых бровей (размах во весь лоб, две намазанные тушью полоски). — Не нравятся обстоятельства? Потерпишь… Сначала придется объясниться…

Ну и бревно! Отборный экземпляр! С луны свалился! Или придуривается. Мы дружинники столицы… А если, балда ты, мне покурить охота? Одну затяжечку… и вообще… мало ли… марафет навести… Подумать. Подымить и обмозговать всю петрушку… за весь этот шухерный денек… Если ты, отрава, помешал мне сосредоточиться, вспомнить, где же это я тебя… Объясниться, видите ли… Где?

Вот где: в комнате с деревянной загородкой. Два или три стола да два-три мильтона, телефончик (возьму да брякну мамаше, то-то настращаю), стеклянная табличка «ДЕЖУРНЫЙ». И еще какой-то ящик, зудит все время… в прошлый раз не было… папка, точно сиротка, брошена на столе… шариковая ручка…

— Присядьте, товарищ… Глуосните… вот сюда, пожалуйста…

Глуосните! Фамилию знает… ишь…

А тот хоть бы хны. Спринтер этот самый. Приволок. Век помнить буду.

— Ведь мы с вами знакомы, не припоминаете? А?

Лейтенантишка… Тот самый, что в прошлый раз… недели две-три назад… когда она четверо суток не являлась (летали, летали, летали) и когда маманя… ее старомодная маманя — ах, четверо суток! — дабы спасти своего ангелочка, ха… пошлепала в милицию и даже приволокла ее, без вести пропавшей дочери, фотографию.

— Вот и встретились… — Лейтенант чуть ухмыльнулся и потрогал козырек лежащей на столе форменной фуражки. (Натирают они, что ли, свои козырьки, что так сверкают?) — А вы говорили: никогда… Никогда разве только гора с горой… и то… в наше время да при наших, я бы сказал, делах…

«Ничего я тебе не говорила, что ты несешь…» — чуть не сорвалось с языка; помянул! Скажите пожалуйста… гора с горой…

Но удержалась, не крикнула — и в самое время, так как появился еще один, постарше, майор — приземистый, сутуловатый, седой, довольно рослый, ноги как жерди, с карандашом и бумагой, — возник из той двери, которая вела куда-то в темный бесконечный коридор. Эма как будто и его где-то видела… ах, мала наша деревня! Наш маленький Вильнюс! Только высунешь нос из хаты, сразу встретишь кого не надо: здрасте, мы вроде знакомы! Да ведь он же назначил ей свидание, да, да, этот лейтенантик («Вы мне сразу понравились, — по фотографии, — в первого взгляда»), назначил по телефону («Скажу много важного»), когда она уже возвратилась домой (к священному семейному очагу) и когда изо всех сил старалась позабыть эти четыре дня; ждал он ее не в отделении, конечно, а в скверике неподалеку, она узнала его по вузовскому значку на отвороте пиджака. И когда она, с трудом выуживая в своей памяти, что бы это такое она могла натворить или скрыть от самой себя (и что они могли раскопать про нее), отправилась, лейтенант взял да предложил провести вместе вечер. Хотя бы в «Паланге» или… Она, разумеется, поняла намек и страшным образом обиделась: подумать только, да он ее, кажется, принял за такую, с которой… «Что ж, — скорбно улыбнулся лейтенант, — ей приносишь сердце на блюдечке, а она говорит: свекла».

Эма вздохнула, вспомнив весь этот разговор, и, словно зовя на помощь, посмотрела первым делом на Чарли («Это моя чувиха», — похвалялся тот перед всеми), который посиживал на желтой скамье, придвинутой к стене, какой-то поникший (а были во плечи!), свесив свой знаменитый «паяльник», и нервозно покусывал губу; потом она взглянула на чернявого дружинника, который приволок ее сюда и почему-то вздрогнул, услышав ее фамилию; в данный момент он топтался у двери.

«Где же это я тебя?..» — вертелось в мозгу.

Память была пуста, как яма, в голове — какой-то туманец… Майор что-то втолковывал лейтенанту, а тот только кивал.

Эма заскучала.

— Ты-то чего ждешь? — резко повернулась она к брюнету. — На чай? О-ха-ха!

Она и сама не знала, откуда вдруг взялось это желание цепляться к нему; знакомое лицо? Ну и что, все равно выхода нет. И, как всегда в подобных случаях, Эму начал разбирать дурацкий хохот.

Ха-а.

Парень передернул плечами и, словно устыдившись, отвернулся.

Эма взглянула на своих.

«Вот видите, не сдрейфила, — казалось, говорил ее задорный взгляд, — нашлась. А вы… вы-то…»

И то, что Чарли подмигнул ей, а Тедди шевельнул своими невероятными ушами, — в этом отчаянном положении кое-что значило. «Как все, так и я…» — кажется, было написано на окаменевшем лице Танкиста; колосс из Киртимай как будто полностью полагался на нее, на их «мозготрест» (слова Тедди), их общий компьютер шобыэттакое придумать, на их счастливую звезду, которая до нынешней полуночи им преданно светила; как ни в чем не бывало поглаживал он лежащую на джинсовых коленях Лизину лапку, хотя, может, вовсе и не ощущал Лизиной руки. Дайва, этот плотный каучуковый мячик, как будто не собиралась падать в обморок или закатывать истерику, а вовсе наоборот, весело постреливала глазками то на лейтенантика, то на топтавшегося у двери дружинника (видно, всем сразу услужить хотела); настроение падало катастрофически, и если подрагивающая его стрелка еще фиксировала кое-какие признаки жизни, то исключительно потому, что никто не желал показать своего страха, а боялись, разумеется, все.